Яна Тимкова - Повесть о каменном хлебе Страница 30

Нас не тронули. Нас окружили и повели. Неожиданно я оказался самым старшим, и мне пришлось успокаивать малышей, утешать их… Хотя нечем было их утешить. А маленькая Элгэни вообще перестала говорить. Ведь погибшая Лайтэнн была ее сестрой. Малышка не говорила и не плакала, только смотрела сухими, огромными глазами — и я не в силах был вынести ее взгляда.

Время — наше время — утекало сквозь пальцы, как песок, но я не мог уделять ей больше времени, чем остальным. Им всем нужен был утешитель… И старший брат.

Я пел им песни, рассказывал сказки — все, что угодно, только бы отвлечь от невыносимых мыслей о том, что мы потеряли. Все потеряно, все ушло навсегда: и сумасшедшая весна, и бередящий душу аромат ландышей, и наша долина с поднимающимся по утрам куполом тумана… Не будет песен под звездами, не будет синих сумерек, когда все говорят травами, и никому из нас — ни им, ни мне — не выйти уже под своды зала, чтобы звонким от волнения голосом произнести: "Я, перед Артой и…" Не будет избранного, истинного имени. И что с того, что я уже знаю свое…

Свет и сияние — режущий свет и ослепляющее сияние — это все, что я помню о Валиноре. И только в садах Повелителя Видений и Снов мы смогли перестать щуриться и оглядеться.

Я держал ее за руку. Слабое утешение — но хоть что-то. Ее — еще совсем ребенка. Я ведь Видящий. Я ведь был Видящим. И с самого начала знал, что она предназначена мне, что мы будем вместе. Я видел нас двоих, я видел наших детей… А потом все видения затянуло пламя… Пламя — и тянущийся едкий дым.

Сады были далеко от горы Таникветил, но разве Видящему может быть помехой расстояние? Я видел: взрослых приковали к скалам, и их тела терзали орлы. Белые блистающие снега — и алые брызги. Наверное, это было даже красиво…

Наша участь была иной. Великие Валар проявили милосердие, оставив нас в живых. В живых, но — другими… И я отказался принять эту милость.

Опускаясь на мягкие травы в саду Ирмо, я внезапно Увидел, в кого превратится моя нареченная — моя последняя королева Ирисов. Засыпая, я плакал и стискивал зубы. Я знал, что свободен — но она останется, и память ее будет смыта и заткана гобеленом видений, и ей уже не вырваться — ей, уже не Йолли — Амариэ Мирэанне. И еще я понял, что тогда мне незачем жить.

Я рванулся из последних сил — сам не зная, что делая — то ли желая не-быть, то ли — забрать ее с собой… И оказался — над садом. Я видел свое распростертое тело, видел засыпающих детей, видел ее — потянулся к ней, устремляя всю свою любовь, все желание быть-вместе…

"Что со мной? Где я?" Передо мной — сияющий пушистый сгусток, излучающий страх, растерянность, боль. "Где я?!"

"Йолли! Это я, Гэллэйн! Йолли, мы свободны! Мы должны уйти!"

"Где мама? Мама!"

"Мы не можем им помочь! Йолли, нам надо уходить!"

"Ма-ама!!"

Она рванулась — прочь и вверх. Я ринулся за ней. Перед нами раскрывалось бескрайнее, величественное звездное небо, но я не обращал внимания — нужно было догнать, не потерять ее, крохотную, охваченную ужасом искорку. "Йолли!"

Она мчалась, не обращая ни на что внимания — и вдруг я ощутил, что ее тянет к себе какой-то мир. Она забилась, пытаясь высвободиться — но слишком много сил ушло на бегство, и мир властно, неумолимо влек ее к себе.

"Гэллэйн! Не бросай меня!!!"

Странный мир. Чужой. Чуждый.

"Я боюсь одна!"

"Я не оставлю тебя!" Я мало что мог сделать. Только метнуть ей своей силы — щедро, не считая и не рассчитывая, давая ей возможность воплотиться в нормальном, девичьем теле… Она исчезла, а у меня осталось сил только на то, чтобы войти в этот мир в одно время с ней, моей королевой Ирисов. Отдаваясь на волю чужого мира, сквозь накатывающую дурноту я боролся — чтобы сохранить хоть какие-то остатки памяти: "Йолли, я найду тебя! Йолли, я вспомню тебя! Йолли, я люблю тебя!"

И меня взяла чернота…"

На этом текст заканчивался. В папке были еще листы, но девушка не стала их читать. Уставилась перед собой невидящим взглядом, а в голове назойливой мухой билось: "Ага… Ну да… Умно…"

Она вздохнула и пошевелилась, и Йолли подняла голову:

— Ну как?

— Да-а… — протянула Айрэнэ, и девочка перебила ее:

— Видишь, мы вместе были! Он… ради меня… А теперь… — и расплакалась.

"Елки… Она… до сих пор не поняла… Глу-упая…"

Пусто. Рядом плачет Йолли. Нет жалости, нет сочувствия.

"Надо утешить…" — тяжелыми жерновами ворочаются мысли. — "Надо обнять."

Пусто.

И все-таки надо заставить себя, пересилить… Надо сделать. Медленно поднимается рука, ложится девочке на плечи. Та вздрагивает — и прячет лицо на груди Айрэнэ.

"Надо…"

Пусто.

Айрэнэ произносит какие-то слова — кажется, правильные, потому что рыдания переходят в плач, а потом стихают вовсе. Только изредка доносятся всхлипывания. Слова… Пустые звуки. Для Айрэнэ в них нет смысла. Говорить и ничего не чувствовать.

Девушка медленно гладит Йолли по волосам, бездумно перебирает пряди. Изображать и ничего не чувствовать.

Играть и ничего не…

— Кыся… Понимаешь, то, что там — это одно… Но ведь это воплощение тоже влияет… К тому же — сама видишь, сколько тут народу толкется, и все на Лав завязаны. Я вот тоже… Что ж теперь, вешаться? Да и если подумать — я ж не только с Лав в других жизнях был связан. Мне кажется… — и оборвала себя.

— Что? — Йолли подняла заплаканную мордочку, убрала с лица влажные пряди.

— Да нет… — Айрэнэ встала, нежно отстранив девочку. Подошла к балконной двери, ткнулась в стекло пылающим лбом, взглянула в глаза своему отражению. Глаза были темны.

— Ну нет, правда? Что?

Глухо:

— А ты… не будешь меня бояться?

— Зачем?!

— Знаешь… — повернулась, взглянула на девочку исподлобья. — Мне кажется… Я тебя… Помню…

Пустота закончилась. Пришла злость. Белая, ослепительная — ослепляющая. На себя — за глупость, на Лави — за игры, на Золотинку — за то, что ее появление разрушило все, что было, даже на безответную Йолли — просто так. Айрэнэ скрывалась, уходила — то ото всех подальше, то в себя. Она старалась не выпустить наружу кипящую ярость, пережить в себе, потому что взрываться — нельзя, так будет только хуже… Плакала по ночам, вцепляясь зубами в подушку. Потом, когда больше не было слез, просто сидела на кухне по ночам, раскачиваясь взад и вперед, стискивая пальцы, шепча что-то пересохшими губами. Боль разрывала грудь, сдавливала голову.

"Потерять бы сознание…" — мелькнула тоскливая мысль, да что там… Когда надо — никогда не получается, пусть даже перед глазами уже давно мельтешат черно-зеленые круги, а в сердце словно игла засела. Не помогают даже проверенные средства. Отупение не приходит, только еще муторней становится на душе.

Невыносимо и страшно. Снова одна — но сейчас она сама это выбрала. Иначе… "Разнесла бы все в нафиг…" — кривая усмешка, — "вот еще, позориться… Не могу больше… Не могу… Совсем сил нет…" И сгибается пополам, жмурит глаза, открывает рот в беззвучном крике.

"Никого…" Закрывает лицо руками, ногтями впивается в кожу. Чуть легче — но все равно не то, не то! Помутневшими глазами оглядывается вокруг, ищет что-то. Судорожный вздох. "Я не могу больше…"

— Невыносимо… — срывающийся шепот. Медленно встает, помогая себе руками — пошатнувшись, опирается на спинку «уголка». Неверными шагами, цепляясь за стену и подволакивая ноги, идет в ванную. Свет — зачем свет? Не надо… И так все найдется. "Да где же? Было ведь…" Шарит на полочке — что-то со звяком падает в раковину, ну и пусть себе, не до того сейчас… Ага.

Шелест промасленной бумажки.

Тусклый блеск лезвия.

Теперь завернуть рукав…

Осторожное прикосновения холодного лезвия к нежной коже предплечья. Всего лишь легкое касание — Айрэнэ медлит, закусив губу. Боль… Она всегда боялась боли. А вдруг не выдержит, отдернет руку, не сможет довести дело до конца. Лезвие дрогнуло в пальцах.

"Лесом! Сколько раз случайно резалась и ничего, не замечала даже…"

Касание. Нажатие. Пока не больно — только чуть-чуть покалывает — и девушка, решившись, с силой проводит вертикальную линию, длиной примерно с указательный палец. От пореза остается белый след, и Айрэнэ досадует — вот ведь, не смогла прорезать глубоко, ни крови, ни боли! — и заносит бритву заново. Проступают первые капли. Странно темный цвет, казалось, должны быть светлей… Или это из-за темноты?

Выходит на кухню, но и в лунном свете капли все так же темны. Боли нет — только слабое жжение. Теперь лезвие скользит уверенней, прорезая новые линии, и Айрэнэ зачаровано любуется с готовностью расходящейся плотью.

Нанесена последняя, третья руна. Первые две — уже сплошь густая проступившая кровь. "Много что-то… Совсем не как от пореза…"

Айрэнэ наклоняет голову, слизывает — солоноватый вкус — и еще… Кровь проступает снова — вот-вот стечет струйкой на пол…