Фима Жиганец - Тюремные байки. Жемчужины босяцкой речи Страница 4

– Лады, тискай, раз вожжа под хвост попала… Жертва блудная.

И Кишеня тиснул.

Рассказ блудной жертвы

«КАРМАШ» – СПЕЦИАЛЬНОСТЬ БЛАГОРОДНАЯ, НО НЕРВНАЯ. Я говорю о старых щипачах, а не об нынешних бабуинах. Эти только и могут, что мойкой махать налево-направо, писаки[50] сраные. Народу только одёжу портят, а клиент нервничает, психует. Ты, урод, технично ему воткни в нутряк[51], чтоб он даже не щекотнулся! Или попробуй дурочку разбить[52], которую дамочка прижала к своим грудям, как младенчика, и глаз с неё не спускает. Вот это искусство, ради этого жить стоит!

Я, между прочим, с самим Трактором бегал[53], в Ростове-папе, ещё в лохматые годы… Чучело, Трактора он не знает! Ну, об чём с тобою базлать[54], володя[55] лоханутый. Ты ж лопатника[56] от лопаты не отличишь. А у меня – семейная династия. Жена моя, Валя Золотая Ручка (сколько карманниц знаю, почти все – Золотые Ручки), семь лет в киевском метро хохлов бомбила[57]. Потом, как в Чернобыле мирный атом наебнулся, она, конечно, свалила в первопрестольную, где мы с ней и снюхались в районе ВДНХ. Москва, я вам доложу, – город хлебный. Но мусарня достаёт конкретно. Разные регистрации, прописки, расписки… День такой кантовки – теряешь год здоровья. А тут ещё Валя забрюхатела, ей уж тридцать пять годков было, последний шанс, значит. Ей нерьвничать врачи запретили. Я и решил податься куда потише. В любимый мой город Ростов-на-Дону.

Валюха сперва тоже держала стойку, щипала граждан по автобусам – резину гоняла. Несмотря что пузцо уже было пятимесячное. Даже надеялась, что беременность – это навроде как фортяк[58]: кто ж на мамочку подумает нехорошее? Только на деле всё вышло как раз наоборот. То есть плохого, конечно, не думали, но для работы создавали невыносимые условия. Как только садка[59] нормальная или давка в салоне – сразу проходите, садитесь, да ещё норовят у окошка место уступить! И ведь не втолкуешь, не отмашешься. Да и ребятёнком рисковать в этой толчее опасно. Сплющит ему внутрях башку, и будет вроде как Витя Рыжий… Чё ты, Витя, в натуре, это ж так, к слову пришлось!

Остался я один за кормильца-поильца, как отважный челюскинец. Работали мы с местными пацанами грамотно, маршруты расписаны, никакого базара и разборок. Время от времени менялись, чтоб не примелькаться. Я втыкал обычно от центра к Северному, в час пик – утром и вечером. А так – на тучах[60] тёрся: «Гулливер», Сяо-Ляо (рынок китайский на Темернике)…

Тихари[61] в Ростове – народ гадский. Я тут первый свой срок заработал. Внагляк пришили, как Жеглов Кирпичу. Только мой мент мне не гаманец подсунул, а дежурный пакетик с наркотой. Вот, блядь, дожился: честного шпанюка в наркомы[62] записали! Ну, это нынче все кругом нюхают да ширяются, а в те года ширмачи такого дела не признавали. Квалификация теряется, пальчики мандражат. А профессия тонкая, деликатная…

Короче, как приземлились мы с Валюхой на Тихом на Дону, я годков девять чистоделом[63] отбомбился. Валюха девку родила, Ксюшу, от делов босяцких отошла понемногу. Пристроил я жену к кентам своим в ларёк на базаре (у меня немало корешей в торгаши перекантовались). Деваха в школу пошла… И вот стал я соображать, что сел не в свой вагон. Правильно в старые времена запрещалось по воровским понятиям жулику семью заводить. Потому как не выходит совмещать приятное с полезным. Когда босяк ничем не связан, то и башка не болит, и проблем нет. А тут Валюха начинает зудеть: сколько можно по хаткам шляться, и сколько можно Ксюше про папаню брехать, и сколько можно по карманам бегать… Меня, конечно, псих кроет, начинаю на горло брать, хоть сам врубаюсь, что правильно баба рамсы раскидывает: тяжко сидеть на двух стульях одной жопой.

Вот в таких суровых настроях и попёр я однажды утром на свою карманную работу. Так где-то, к полвосьмому. Самый цвет! Ну, за своё маракую, а между делом садку давлю. И как-то машинально толпа меня подхватила да втиснула внутрь салона. Хорошо, тесно, народу набилось, как сельдей! А у меня все Валька с Ксюхой из головы нейдут. Шо-то там на ремонт в школу надо сдавать, ещё какую-то херню сбаламутили на родительском комитете… Насчёт хаты решаю в уме, вроде наклюнулась двухкомнатную снять, дороговато, правда, придётся втыкать в две смены в ударном темпе. А сам автоматом пассажиров по верхам мацаю. Гоп-стоп, вот и кожа[64]! Правый сбоку, щас аккуратно, двумя пальчиками…

И вдруг – хлоп! Сразу с двух сторон – ласты за спину, аж хрустнуло чего-то:

– С добрым утром, батяня!

Чую: в надёжные руки попал. Не рюхнешься. Лапы мне добры молодцы чуть не до ушей заломили.

– Пустите, быки! – кряхчу. – Произошла трагическая ошибка…

А весь салон хохочет до усрачки:

– Вот клоуна господь послал! Это ты верно, батя, врезал насчёт трагической ошибки! Разуй глаза, болезный…

Огляделся я… Мама родная! В автобусе половина пассажиров нормальная, люди как люди. А остальные – формовые! Причём кто-то – в «зелёнке»[65], а большинство – «цветные»[66]. Рейд у них, что ли, по отлову ширмачей?

– Совсем ты, дядя, на старости лет обалдел, – говорит мне майор с брежневскими бровями. – Ты бы хоть глядел, куда щеманулся. Это же служебный автобус областного УВД!

– Вот же обнаглели эти жулики, – удивляется молоденькая такая дивчина, смазливая – видать, паспортистка или секретутка. – Им уже общественного транспорта мало, лезут прямо в объятия милиции. Что же дальше будет?

– Дальше к тебе в объятия полезу, – не выдержал я. – Искуплю вину честным трудом, настрогаю симпатичных ментяшек…

– Дайте ему по морде! – кричит эта машинисточка. – Нет, я сама ему дам по морде!

– Лучше, – говорю, – просто дай.

Народ хохочет, фифу не пускает. А один литер[67] меня даже поддержал:

– Ирочка, последнее желание приговорённого положено исполнять!

В общем, весело докатили. Я даже в рыло не схлопотал. Зато срок схлопотал. И главное – быстро. Под следствием не мурыжили: ать-два – и в дамки! По блату, что ли?

***

– ВОТ ВАМ НАГЛЯДНЫЙ ПРИМЕР, что от добра добра не ищут, – многозначительно подытожил Ваня-Ломщик. – Спалился бродяга ни за грош, как влез в чужое стойло… Рассказ поучительный, но муторный. Подпортил ты мне настроение, Кишеня.

– Да, чего-то не смешно, – подтвердил и Енот. – С такими байками мы себе перегадим всю малину. Ты, что ли, на подходе? – обратился положенец к широкоскулому приземистому арестанту лет тридцати пяти. – Ну, валяй. Только не дави на жалость. Тут у каждого своих проблем – выше крыши. Про что гнать-то будешь?

– Про Алтай, – сообщил арестант кратко.

– Бродяжил там, что ли?

– Ну, не то чтобы…

– Рассказывай про не то чтобы.

Рассказ алтайского странника

ДЕЛО, ЗА КОТОРОЕ Я РЕЧЬ ВЕДУ, было не по этому сроку, а в 92-м году. Размотал я свою положняковую пятилетку[68] за отличие на слесарном[69] фронте (я всё больше по хатам специализуюсь) и выкатился на волю, как колобок. То есть кругом голимый шаромыга. Из одёжи – гады[70] лагерные да роба с убогими шкирятами[71]; вольное-то барахлишко я ещё на киче вкатил[72]… У тебя что, батон крошится[73]? На хер бы мне упало к воле зэковский прикид готовить?! Вот когда я на зону заплывал, братва, конечно, сразу нулёвкой[74] подогрела, аж два чёрных костюмчика… А по концу срока я робу свою центровую[75] парням оставил. На фиг она мне, говорю, меня свободка оденет не хуже козырного фраера.

Уходил я с дальняка[76]… Не из сортира, мудило ты тряпошное! Командировка[77] наша была вдали от городов, у бабая на хую. Так что красоваться не перед кем. Но и чмуриться тоже ни к чему, шлындать, как обмылок. Отъехал я подальше от родимых мест, выломился на сельской трассе, пора, мыслю, вбиться[78] во что-нибудь путное, фасон придавить.

Потопал по-над лесом, по-над полем, вольным духом раздышался. Лето, птички божии щебечут, ёжики шуршат и другая тварь… Короче, набрёл на один посёлок. Место симпатичное и, главное, тихое. Я днём туда не стал переть внагляк. Зачем народ тунгусский шебуршить. Да мне по фигу, какой они там нации, у меня по географии трояк! Косоглазые, короче. Я не чурка, я башкир! Потомок Салавата Юлаева, понял? А ты – потомок бабуина. Не, а чего он меня сбивает? Зарядите ему кто-нибудь в торец[79].

В общем, дождался ночи и вошёл, как Бонапарт в деревню Бородинку. Натихую порыскал, надыбал ихний местный лабаз. Слышь, сеанс! Ни тебе охраны, ни сигнализации… Шоколад! Замок – серьга гнилая. Я его даже ковырять не стал, через шнифт[80] с тылу занырнул. Спичку засветил – мама моя женщина! Гуляй, Вася, ешь опилки, я директор лесопилки… Не первый раз сельпо бомблю, но обычно совсем уж с голодухи. Чего там ловить – сплошная борода[81], фазанья ферма[82]. А тут – Колорадо! Ну, Эльдорадо. Братва, кто сюда Профессора пустил?! Он ВалькУ слова не давал вякнуть, теперь ко мне вяжется! Сгинь, овца, пока при памяти!

ХАвка вся забугорная, какие-то яркие пакетики, баночки, коробочки; выпивон – я-те-дам! Я не то чтоб в лагере последний хрен без соли доедал, но тут, в натуре, оторвался. Кишку набил, как ебемот. Потом стал барахло перебирать, искать шмутки, приличные моей культурной внешности. Особо не всматривался, полнющий сидор набил, там сумарь был импортный, в него полтонны войдёт. Потом пришлось весь бутор по двум баулам перекладывать: в окно не пролазило…