Александр Уваров - Ужин в раю Страница 41

Я сел на краешек стула. И закрыл глаза.

Ну что, господин страх, вы успокоились? Нет, она не будет больше кричать. Задуйте свечку, ложитесь спать. Вы премного меня обяжете, если не проснётесь больше никогда. В конце концов, всё вы могли сделать — вы сделали.

А разум… Конечно, заявится скоро. Опять будет что-то говорить. Советовать. Где он раньше был, сволочь?! И где он сейчас?

Топот ног по лестнице. Пробежали. Сверху вниз. Где-то далеко хлопнула дверь.

Добрые глаза… Как у щенка…

Да, когда то в детстве… Меховой шарик прыгает по комнате. Урчащий, тявкающий шарик. Тёплый, влажный язык. Большие удивлённые глаза. Коричневые с золотистым.

Сейчас холодно… И так одиноко.

Щенок, почему ты оставил меня? Куда ты убежал? Я ведь такой же как ты. Не лучше. Не умнее. Не сильнее.

Просто у меня что-то с глазами. С ними что-то случилось. Их нет.

Это Леночка так сказала. Она знала… Видела…

Звуки влетают в комнату.

Смех. Разговоры. Мы оставили форточку открытой. Закрою теперь я… я один.

Или пусть остаётся открытой? Это ведь тоже… память.

Какое страшное слово — память.

Какое мёртвое, неподвижное, страшное слово.

Там, за окном, другой мир. Там всё по другому. Там люди идут по улице, возвращаясь с работы. Там выбивают ковёр, развесив его на низком школьном заборе. Там стучат костяшками домино. Там копаются дети в песочнице. Там пытаются завести машину, толкая её по узкой бетонной площадке перед гаражом. Там живут. Там все живы. И никто не знает… И наплевать… всем.

Там своё течение. Своя река.

Всё проносится мимо. Минута за минутой. Час за часом.

Стемнело. Наступила ночь.

Я сидел в кресле. Недвижно. Не зажигая свет, в темноте.

Мне казалось, что если я буду сидеть вот так вот — долго, очень долго, то смерть, которая бродит по тёмной этой комнате обязательно наткнётся на меня — и, сжалившись, костлявой, иссохшей ладонью своею сдавит мне горло.

И тогда… Хотя бы тогда я увижу Лену. Живой.

Мы оба будем мертвы. И оба живы. Где-то там, куда мы уйдём. Уйдём из этой квартиры. Из этого дома. Из этого мира.

Уйдём вместе.

Но смерть не пришла. Пропустила меня. Или её к тому времени уже не было в доме? Может, смерть сама не ожидала того, что произошло — и, схватив так внезапно доставшуюся ей жизнь, ушла… Поспешно, словно сбегая из проклятого этого дома.

Убежала. Или ей просто противно до меня дотрагиваться?

Ничего. Мне самому противно.

Я лёг на пол. И закрыл глаза.

Хорошо бы теперь… Снять люстру, верёвку на крюк — и голову в петлю.

Нас когда-нибудь так и найдут. Её — на диване, меня — под потолком. Осмотр, протокол.

На носилках — наши тела. Раздувшиеся, зловонные. В трупной зелени.

Осмотр. Фотографии.

«Выносите…».

Не хочу! Слышите? Не хочу, не допущу этого!

Полюбуетесь на моё тело? Или на её? Будете щёлкать фотоаппаратом? Травить похабные анекдоты над нашими трупами? Прикладывать к нам рулетку?

Что вы замерите этой рулеткой? Наши поцелуи, наш смех, наши слёзы, наши сердца, любовь, сама жизнь наша уйдёт от вас безвозвратно. И бесследно.

Нас не было в этом мире. Мы показались вам. Почудились. Что-то мелькнуло перед вами. На долю секунды, на мгновение. И исчезло. Это так… размытое что-то. Обрывок давнего сна.

Не обращайте внимания. Всё прошло. Да и не было ничего.

Ничего. Именно так! Так и будет. Я позабочусь об этом.

Я открыл глаза. Встал. Подошёл к дивану.

Свет уличных фонарей едва доставал до нашего окна. Но и в этом свете, слабом, едва проникающем сквозь оконное стекло, я мог разглядеть её. Леночку, мою Леночку. В последний раз я смотрел на неё. Старался запомнить каждую черту её лица. Каждую чёрточку. То, что я ласкал когда-то. Целовал. Нежно гладил ладонью.

Я хотел сохранить это. Во мне. Теперь это могло жить только во мне.

Но не здесь! Не в этом доме!

Я откинул плед. Взял её тело на руки. Поднял её. Понёс.

Я положил её в ванную. В темноте. Едва не упал, качнулся вперёд, плечом ударившись об острый край ванной.

То ли от волнения, то ли от нагрузки сердце забилось так быстро, словно захлёбывалось переполнившей его кровью.

Руки дрожали. Я едва нащупал выключатель.

Я заранее прикрыл глаза и свет не ослепил меня. Но всё равно — он показался мне ярким. Очень ярким. Я никогда не замечал, что у нас в ванной комнате такой яркий свет.

Я зашёл на кухню. Вынул из-под кухонного шкафа хозяйственный ящик. Достал топорик для рубки мяса.

Потом сходил за пилой-ножовкой.

Вернулся в ванную комнату.

И всё время повторял шёпотом: «это не она… теперь это не она… это не её тело… она ушла… ушла… не она».

Но это тело, в ванной… Оно было так похоже на её тело. Очень похоже.

Я снял с неё одежду. Бросил в полиэтиленовый мешок. Потом взял топор…

Нет, кровь не хлестала. По моему, она хлещет только из живых.

Крови было много. Она текла. Потоками. Но просто текла. Не хлестала.

Истерика это была или что-то ещё — не знаю. Припадок какой-то. Я плакал, просто захлёбывался слезами. Задыхался. Спазмы…

Она исчезала. Уходила от меня. Окончательно. Тело её… Любимое, драгоценное… Удар за ударом… Кости ножовкой.

Меня качало. Вырвало…

Я не мог, не мог слушать жуткий этот звук. Звук металла, режущего кость.

Господи, помоги мне! Добрый, всемилостивый! Помоги мне довершить страшное это дело!

Я раскладывал части её тела по пакетам. Обкладывал их газетами. Пакеты плотно завязывал. И выносил в коридор.

Пакетов этих накопилось много. Штук восемь. Или десять.

Потом я снял одежду и с себя. Жаль только, что не мог и себя разрезать на куски. Но кто бы тогда позаботился о нас?

Нет, не страшно. Умирать не страшно. Надо только ничего не оставить после себя. Никаких следов.

Свою одежду я тоже бросил в пакет. Туда же бросил плед и подушку. Вытер пол в ванной и на кухне.

И принял душ.

Я мылся быстро — боялся, что кровь, пропитав газету, натечёт и в коридоре.

Потом оделся.

Пакеты выносил долго — почти час. Один за другим. В мусорный контейнер.

Похороны — чушь. Никакого праха. Никаких крестов.

Крысиный помёт.

Улица была пуста. Ночь. Ни одной пьяной компании. Впрочем, плевать на них. На всех. Мне никто не помешает. Никто.

Из дома я принёс две бутылки — с ацетоном и с лаком для мебели. Вылил их содержимое в контейнер. Поджёг свёрнутую в трубку газету. И бросил её на облитый ацетоном пакет.

Пламя взлетело вверх. Жирный, зловонный дым пополз по деревьям, как будто накрывая их и прижимая к земле. Контейнер, много раз до того поджигаемый нерадивыми дворниками, пылал теперь, словно печь в крематории. И там, в куче его мусора, сгорала у меня на глазах плоть самого дорогого моего человека.

Моей Леночки.

Я стоял и смотрел на огонь. Долго. Пока он не погас.

Возможно, она и не сгорела до конца. Тело очень трудно сжечь до конца. Но если и остался обугленный прах или даже куски тела — это не она. Это уже точно не она.

Я вернулся в квартиру. На пять минут. Чтобы взять деньги.

Мне нужно было уехать. Прочь. Подальше от этого места. Чтобы и моё тело не нашли. Меня ведь некому сжечь.

Майский рассвет — ранний. Когда я вышел из подъезда — уже рассвело.

Какой-то мужик с собакой гулял по двору и, зажимая нос, брезгливо косился на контейнер.

Задыхайся, сволочь! Это тебе подарок от меня. Напоследок.

Я пересёк двор. Прошёл мимо соседнего дома. Вышел на шоссе.

Поднял руку. И минуты через три услышал скрип тормозов.

— Ну вот… Легче теперь? У меня вода в бутылке, минеральная. Я платок смочу. И на лоб. Совсем легко станет.

Стебли травы касаются щёк. Мягкие, влажные стебли. Они кажутся высокими. Они уходят в небо. Они закрывают небо. Я тону в них.

В зелёных волнах, что перекатываются через меня под порывами свежего весеннего ветра.

Мне кажется — я качаюсь на этих волнах. Так неспешно, спокойно, ровно, в полусне, в полудымке, полутумане, полуяви; волны, полные терпкой, густой, горькой влаги — надо мной, во мне, мимо меня…

— Эй! Смертный!

Кто там? Опять эти… блаженные?

Тошнит. Как будто укачало. Или воздух стал другим?

А если это… Рай?! Я что, в раю?

— Ага, разбежался. Не всё сразу. К тому же рановато ещё. День не кончился.

Он проводит платком мне по лбу. Я закрываю глаза. Вода стекает по векам.

— Нет, открой. А то опять отключишься. Давай, в себя приходи… Время уходит.

— Уходит?

— Ну да. Уходит. Часа три у нас, не больше.

Я встаю. Пытаюсь глубоко вдохнуть этот странный, такой непривычный воздух. Неужели я всё ещё на Земле? Всё ещё в этом, знакомом, сто раз уже виденном и измеренном мире? Никуда не ушёл. Не сдвинулся с места.

Ничего не происходит… Или происходит?

Я же чувствую, определённо чувствую — воздух, все запахи, все цвета, все звуки, все движения этого мира изменились. Невозможно описать, невозможно подобрать подходящие слова, но что-то явно стало не так. Не так, как прежде.