Александр Уваров - Ужин в раю Страница 42

Ничего не происходит… Или происходит?

Я же чувствую, определённо чувствую — воздух, все запахи, все цвета, все звуки, все движения этого мира изменились. Невозможно описать, невозможно подобрать подходящие слова, но что-то явно стало не так. Не так, как прежде.

Как будто на старую, неведомо когда нарисованную картинку положили прозрачную плёнку с нарисованными на ней контурами нового, совершенно иного изображения, которое некоторыми чертами своими весьма точно имитирует накрываемую им картину. И потом верхнее изображение сместили. Ненамного, возможно — на какие-то доли миллиметра. Но и этого лёгкого, чуть заметного перемещения оказалось достаточно, чтобы появилось новое, третье изображение — призрачное, неясное. Как будто бы повторяющее линии прежних изображений — но самой призрачностью своей совершенно уничтожающее их.

И явен лишь только сдвиг этот, а всё остальное — ничто, мираж, пустота. Обман. Ловушка. Линии, линии…

Что это? Что происходит?

— Ты стал другим. Ты прошёл… Эта яма — не бездонна. В неё нельзя падать вечно. Ты упал на самое дно. Когда-то надо было упасть. Нельзя бесконечно заглядывать в яму. Перепрыгнуть через неё не удастся. Есть только один путь — вниз. А потом вверх. И вперёд.

— А что впереди?

— Ужин. Райская трапеза. Не бойся. Это совсем не страшно.

— Наркоз?

— А зачем он? Я же сказал — это совсем не страшно. И не больно. Разве только чуть-чуть. Ну, пошли потихоньку. Пора.

Птицы. Очень много птиц. Над головой — водовороты в небе, воронки, чёрные волны.

Это не мой мир. Лучше он или хуже моего — не знаю. Другой. Совсем другой. Наверное, это хорошо. Мне уже нечего терять в моём мире. Впрочем, он никогда и не был «моим». Разве только самой малой частью своей я принадлежал ему, а он мне — не принадлежал ни единой, даже самой ничтожной частицей. Он милостиво позволял мне жить, как дворняжке у порога, которую просто лень прогнать. Он уверился в моей безобидности… Скорее всего, он ошибся. Тем хуже для него. Ведь, возможно, я в него ещё вернусь. Но только другим, совсем другим.

Потому что тот, кто увидел иное небо и иную землю — обретёт и иные глаза. Замёрзшая, мёртвая, прозрачно-синяя святая вода в чашах глазниц с навеки застывшим в них взмахом снежных ангельских крыльев.

Не смотрите в эти глаза! Никогда не смотрите в них!

— Возможно, ты думаешь, что уже умер. Нет, пока ещё ты на Земле.

— Всё по другому… Не так…

— Что? Ах, да… Ну, это легко объяснить. Ты потерял сознание. Так бывает. Почти всегда и почти со всеми.

— Со всеми? С кем это — «со всеми»?

— Ну, видишь ли…

Я покачнулся и Ангел подхватил меня под локоть.

— Надо в машину. Стекло опустим, я ехать буду очень медленно. Надеюсь, тебя не вырвет…

— Ты на вопрос не ответил.

— Помню, помню…

Оказывается, я лежал недалеко от дороги. Метрах в трёх от обочины. Пыльной, серо-жёлтой обочины.

Но как же здесь много травы! Такой высокой травы. Она подступает вплотную к дороге, бесстрашно прижимаясь, почти охватывая чёрную асфальтовую полосу, насквозь прорезавшую поля и леса тихой этой земли. И трава эта словно медленно, но неотвратно затягивает резаную рану, глубокий шрам с хирургически-ровными краями.

Здесь побеждает трава. Здесь дышится по другому.

— Так, я дверь открою… Давай, на сиденье опирайся.

— Я не первый через это проходил?

— Экий ты, Серёжа, странный. Уже и к раю ревнуешь. Нет, конечно, далеко не первый. Первый, кто через это проходил, был, пожалуй, ещё одет в шкуру пещерного медведя.

— Что, уже и тогда ангелы по земле бродили?

— А почему бы им не бродить? Человек с тех пор нисколько не изменился. Мода только на одежду меняется. Вот с тех самых пор и ходим…

— Слушай, Ангел…

Я схватил его за ворот рубашки и притянул к себе. Для него это было явно неожиданно — он отпрянул назад, так, что ворот натянулся и верхняя пуговица, оторвавшись, отлетела в сторону, и земной, знакомый, пугливый отблеск мелькнул в глазах его.

— Ты чего?!

В его голосе был испуг. Искренний, без малейшего шутовства. Без фальши.

Неужели и он изменился? Что произошло? Ангел, творец Земли и Неба, поставщик изысканнейших блюд к столу Господа, шеф-повар небесной кухни и… испугался?

— Слушай, Ангел, а когда людей на свете не было… Ну, скажем, миллионов шестьдесят лет назад. Кем Господь питался?

— Отпусти, — сказал Ангел.

Голос его звучал строго и властно. Он по прежнему хотел казаться всё тем же Ангелом — всемогущим владыкой и повелителем беспомощных земных марионеток. Их судьёй, спасителем и палачом.

Но что-то явно изменилось и в нём. Он явно стал другим.

Или перемены во мне показались ему слишком пугающими?

— Не надо так делать!

Я отпустил его. Столь же резко, как и схватил. Он качнулся и схватился за дверцу машины, чтобы удержаться.

У него был совсем человеческий, растерянный взгляд.

— Я то думал — у тебя и сил почти не осталось. На этом этапе каждый второй ломается.

— Я уже столько раз ломался… Я уже нечувствителен ко всем этим… переломам. Так кого Господь кушал?

— Да пошёл ты!

Ангел в ярости захлопнул дверцу, обошёл машину и сел со стороны водителя.

— Какая тебе разница? Кого надо, того и жрал! Зациклился, честное слово…

— Это не я зациклился. Это вы, палачи небесные, на утробе своей зациклились. Это ваши мозги стали маленькие, с грецкий орех. Такие маленькие, что только одна мысль в них и помещается: «Кого бы ещё сожрать?» А перед тем…

— Ты ничего не понимаешь! — закричал Ангел и, совсем уже выйдя из себя, ударил кулаком по приборной доске. — Ничего! Безмозглый!

— Твоими трудами, между прочим, — заметил я.

— Вас истребить — проще простого, — прошипел Ангел (словно от внезапно нахлынувшей злости он не мог уже кричать). — Всех, до единого. Одним ударом, одним взмахом руки. И не надо никакой комедии, никаких разговоров о всеобщем спасении, воскресении умерших, Страшном Суде и прочей глупости. Только один удар — и вас нет. Нет вашей Вселенной, нет ваших страстей, ваших подлых и глупых мыслишек, ваших тщетных, бесполезных надежд, ваших примитивных, пустых и чертовски утомительных молитв от которых у Господа голова уже скоро распухнет. Для Него все эти ваши мольбы — просто хрюканье свиней в загоне перед отправкой на бойню. Поначалу забавно, но через две-три тысячи лет — просто бесит! Милости вам, милости! О, безусловно! Но чем вы её заслужили?! Вы ничем не лучше тех, кто был до вас. Мамонтов, динозавров, амфибий, микроорганизмов в доисторическом океанском бульоне. Они тоже хотели жить! Все хотели, все до единого! Но их нет. Теперь уже никого из них нет. Вы, кажется, не склонны устраивать по ним поминки? Вы не оплакиваете сотни миллионов живых существ, в муках оставивших этот мир. Вы придумали красивое слово — «эволюция». И сразу успокоились. Вот он, рецепт спокойствия — придумать красивое слово. Слово, в которое можно закутаться как в одеяло и спокойно заснуть. Длинное, тёплое слово. А, может, лучше сбросить это одеяло и почувствовать спасительный холод пробуждения?! Никакой эволюции нет! Нет! Есть только постоянно совершенствующаяся райская кухня. Всё более и более изысканные и питательные блюда. На сковородке…

— А я думал — сковородки в аду.

От замечания моего Ангел сразу осёкся и замолчал.

— Нет, — минуты через три продолжил он. — Там их нет. Они нашли другой способ… Какой-то другой… Но с нами не делятся.

— Так вот почему вы их не любите? — спросил я. — Они с вами не делятся? Нас, похоже, не поделили?

— Им ничего не достаётся! — воскликнул Ангел и тут же прикрыл рот ладонью, как будто испугался сказанного.

— Всё уходит вам? — спросил я. — Или не всё? Кто попадает в ад? Кто из живущих в этом мире?

— Тот, кто недостоин сострадания, — ответил Ангел. — Они невкусные. Мы ими не занимаемся.

— А люди счастливые? Обеспеченные? Пресыщенные земными благами?

— Пресыщенные? Счастливые? — Ангел рассмеялся.

Мой вопрос явно поднял ему настроение. Голос его вновь зазвучал уверенно и властно.

— Кто из вас счастлив? И что такое — эти ваши «земные блага»? Откормленный поросёнок тоже счастлив и вполне вкусил благ… из корыта. Разве мы скупы?

— И он достоин сострадания?

— Вполне. Ведь ему не вырваться из поросячьей шкуры. Все поросята приходят к нам.

— А корыто вы даёте всем?

— Одно на всех, — поправил меня Ангел. — А там уж вы сами разбирайтесь.

— Так кто же к вам не приходит?

— Тот, кто на нас не надеется, — ответил Ангел. — Тот, кто нас не любит. Тот, кто в нас не верит.

— Значит, — спросил я, — что бы не попасть на ваш пир надо только избавиться от любви? И от страха?

— Только? — переспросил Ангел и усмехнулся. — Да, только и всего. Существа без любви и страха для нас невидимы. Мы не можем добраться до них. Но… Я же знал, что делал, когда создавал этот мир. Избавиться — почти невозможно. Таких существ, по счастью, во Вселенной разве только горстка наберётся. Вы только кажетесь сильными, взрослыми, независимыми, такими умными и свободомыслящими. Но стоит рассказать вам какую-нибудь страшную сказку — и вы сразу начинает дрожать, плакать, молиться и вглядываться в небо: «А не летят ли мои добрые ангелы?» А мы — тут как тут! Как прилетим…