Дмитрий Калин - Книга россказней Страница 49

– Ломай, – махнул рукой участковый.

Пила завизжала, вгрызаясь в стальную дверь и заглушая Витьку, продолжавшего говорить. Лестничная площадка заполнилась запахом гари. Через десять минут вход освободился, и любопытная толпа, теснясь и толкаясь, рванула внутрь. В квартире пусто. В беспорядке валялись на полу бумага, карандаши и краска. На столе топорщилась давно затухшими окурками пепельница.

– Странно, все вещи на месте. Верхняя одежда и ботинки тоже, – осмотрелся вокруг Ивлев. Не мог же он раздетым уйти?!

– Не мог, – подтвердил спасатель. – Дверь изнутри была закрыта. Разве если только в окно выскочил.

Проверили окна, но они оказались закрытыми. Люди разбрелись, заглядывая во все закутки. Витька даже залез на антресоль, проверяя, не спрятался ли там Хазе. Пусто.

– Да нет его в квартире! Куда можно деться в этой конуре?! – решил участковый. – Ладно, давайте все на выход. Буду оперативную группу вызывать, пусть разбираются.

Люди побрели к выходу, строя догадки и судача о странном исчезновении и нечистой силе. Ивлев задержался в комнате. Взгляд упал на рисунки, лежащие возле мольберта.

– Ерунда какая-то! – повертел он наброски в руках. – Ничего не понятно. А вот то, что нужно! Начальник, я заберу пару рисунков, а то мои клиенты уже волнуются? Если понадобятся, то потом отдам.

– Вообще-то не положено, – потирая шею возле кадыка, нерешительно ответил участковый.

Ивлев правильно поняв его жест, вложил в карман кителя купюру:

– Очень надо.

– Ладно, забирай. Я ничего не видел. Пошли.

Струны поводков выволокли их наружу.

Черновик

Конец. Влажный чернильный нос, принюхиваясь, в недоумении застыл на окраине пятибуквия. Неужели все?! Сколько же времени прошло с тех пор, как им впервые, не спрашивая согласия, ткнули в верхний угол листа, и шариковая ручка подслеповатым кутенком, пугаясь неизвестности, растерянно поковыляла по странице, то и дело шарахаясь в сторону и спотыкаясь об иссиня-призрачные клетки. Путь от края до края по пустынной плоскости, заведомо расчерченной на параллели и меридианы, не долог и незамысловат. Ничего, что привлекло бы внимание, заставив замереть хотя бы на мгновение. В который раз слева – направо, сверху – вниз, утыкаясь и балансируя на горизонтах мирка, покоящегося на панцире четырехлапого стола. Бесцельное блуждание завело в угол девственной Вселенной. Черточка, точка, точка, овал, полумесяц, и на бумаге проступила мордашка, удлинняясь туловищем и обрастая конечностями. Треугольник крыши нахлобучился на покосившийся квадрат домика с орденской планкой окна на фасаде. Труба повисла на спирали дыма. Забор окружил двор с одинокой пятнистой березой и крохотной будкой с лопоухой дворнягой. Помешкав, ручка пририсовала толстого кота, восседавшего на кровле и греющегося под косматым солнцем. И вдруг, как будто вспомнив о чем-то важном, она ринулась в противоположный конец и, остервенев, начертила треугольник, соединила его с другим, затем с третьим, и так, пока не заполонила весь угол, выдавливая с листа одиночество и обживая обездоленное пространство. Каракули, но лист уже не так холодит стерильной белизной.

Знать бы еще, чего хотят тонкие неуверенно-трепетные пальцы, щепотью обхватившие ребристое прозрачное тело, изнутри которого проступает волос стержня. Он полон, но если не явится определенность, то испишется, потратившись понапрасну раньше срока. Заменить другим несложно. Стоит лишь крутануть синее основание и выпихнуть истощенное нутро наружу. Плотно сжатые губы попробуют вдохнуть остатки жизни, но безуспешно, и тогда его согнут в обруч, покатают от скуки по бесцельно потраченным делам и выкинут в хлам. Из томящихся в стакане, безропотно ожидающих своего череда стержней пальцы вытащат наугад новый и впихнут в прежнюю оболочку. И если не подойдет, то укоротят безжалостными лязгающими ножницами или нарастят костылем спички. Пробный росчерк покажет, насколько он пригоден для дела. Некоторые льют слишком много пасты, оставляя жирные следы, другие, напротив, экономят, опасаясь раньше времени истощиться, иные и вовсе отказываются писать. Пользы во всех этих случаях никакой, и приговор суров и скор – в утиль. Ценится златая середина. Лишь тот, кто не выбивается за пределы нормы, пригоден для чужих целей. Но зачем размышлять о перемене, когда заряда чернил еще более чем достаточно…

Кисть оставила бесплодность суеты, замерла, словно увязнув в ячейках сети, и, внезапно рванув, ослабила хватку. Ручка покатилась по странице, блеснув золотистым тавром расхожего канцелярского разряда и угодила в ложбину между обложкой и листом. Подобных, ничем не отличимых от других – не счесть. Никому не ведомо, сколько их, потрескавшихся, со стертыми логотипами и потерявших изжеванные колпачки, влачится по листам или валяется без дела. Век хрупких тел краток, а тонких стержней – и подавно.

Ручку выкатило из впадины тетради, подняло, покрутило в воздухе, и испачканым носом – вниз. Подушечки троеперстия стиснули шестигранник. Кисть нерешительно задрожала в стойке, поджав нижние пальцы. Едва уловимый аромат мысли щекотнул чернильные ноздри. Поводя, они принюхивались, пытаясь уловить источник запаха. Ограниченный мирок по-прежнему пуст, не считая окраинных каракуль, обрамлявших лист. Взрасти само собой, без вмешательства извне, ничего не может, даже под неподвижно зависшим в зените солнцем. Охваченное зеленым нимбом, оно, чтобы не скатилось за горизонт, удерживалось блестящим серебристым штырем, погружающимся в безбрежную плоскость стола. Вдалеке, за гранью, доступной осознанию, мнились неясные очертания чего-то более великого и грандиозного. Может быть, оттуда?! Но нет. Запах был более близок и, нарастая, становился все явственней и осязаемей. Призрак мысли, скользнув сверху, просочился в дрогнувшие пальцы и, минуя стержень, выплеснулся невидимкой, растекаясь по бумаге. Ручка заметалась, норовя успеть, проявить, сделать явственным неявственное, пока оно не испарилось под палящим жжением мгновений. Но не так-то просто ухватить хаотично кружащуюся и переплетающуюся с синими клетками недомысль. Издеваясь, она дразнила своей доступностью, подпуская вплотную, и когда казалось, что ее вот-вот поймают, ускользала из-под самого носа, подобно птице, уводящей хищника подальше от гнезда. Молекулы секунд срезало с циферблата безжалостным лезвием стрелки, и они безропотно и обреченно полувздохнув, падали, устилая бумажную вселенную пепельным налетом. Кисть ребром равнодушно стряхивала ничтожное прошлое с матового листа, очищая пространство для очередного слоя компоста. Извивающаяся тень, неотступно следовавшая за ней, сменяла солнечный день на ночь. Расшалившаяся полумысль, угодив в сумрак, на мгновение ослепла, и ее тут же пригвоздило холодное острие стержня. Пытаясь освободиться, призрак дернулся, потащив за собой на хвосте преследователя. Но тщетно: схвачено намертво. Следуя за ней по замысловатой траектории, то карабкаясь по вертикали, то скользя по горизонтали и завитушкам, ручка выписала первую букву, за ней вторую… Череда из буквиц складывалась в мозаику слов, перепрыгивала через пустоты пробелов, теряя закорючки запятых, рассыпаясь зернами многоточий и замирая точками.

«Подлинная мысль афоризмична, но плодовита. Подобно семени, упавшему на добротную почву и удобренному компостом времени, тянется она ввысь стволом истины, ветвясь толкованиями и шелестя листвой домыслов. Подпитываясь через корни сомнений, укрывает от невгод сенью надежды, окормляет плодами веры». Пальцы стремились охватить и вогнать в буквы все многообразие, не упуская ничего. Разменивая радиус на расстояние, чернильный нос покрывал плоскость Вселенной кружевами строк. Иногда он упускал добычу, возвращался назад, режа жирной чертой написанное, и сновал, пока вновь не нападал на след и не схватывал утерянное.

Страница кончена. Слюнявые пальцы опрокинули ничком перенаселенное пространство, сменяя эру многослойного мирка. Прежняя мысль намертво пришпилена к бумаге. На смену выплеснулись иные, и ручка размеренно укладывала их под раскидистые надгробия кириллицы и редкие плиты латиницы.

Вместе с ними мазок за мазком тратились и запасы пасты. Стержень знал, что его жизнь вытекает с каждой крохотной каплей, но не в силах остановиться, слепо исполнял волю свыше, не понимая, что, собственно, делает и зачем. Черные борозды на промятой бумаге, отражаясь, как в кривом зеркале, обрывками мелькали по металлическому наконечнику. Но разобрать что-либо у собственного носа, не приподнявшись над суетностью, трудно, если вообще возможно.

– Вероятно, это что-то великое, – мнилось в сердцевине. – Иначе бы мною не стали помыкать, направлять и заставлять поступать именно так и никак иначе.

И, осознавая важность и необходимость продиктованных действий, подчинялась провидению. Иногда в латунном черепе стержня, среди смеси чернил и ошметков инородных мыслей, зарождалось марево сомнений. Чаще всего крохотные, но въедливые ойли и надоли покусывали, терзали в темноте, после того как пальцы, бросив ручку и скрывшись за горизонтом, гасили светило. Лежа на жестком ложе, не имея возможности пошевелиться и прогнать мучителей, он молча терпел, пока те, вдоволь накуражившись, оставят в покое. Забытье без снов, щелчок, и сумрак отпрянул, ежась по углам… Все та же обыденная реальность, выгляденная и вышаганная вдоль и поперек, примелькавшаяся и опостылевшая до тошноты. Тогда почему внутри саднит и ноет безотчетная тревога? Множась и расползаясь, она перерастает в сковывающий тело ужас осознания немыслимого.