Валериан Якубовский - Дезертир Страница 10

— Братцы! — кто-то закричал истошным голосом. — Да он мертвый! Весь обледенел, что сосулька… Утром труп Василия привезли в Кошачий хутор. Шиловы выбежали на дорогу.

— Что вы с ним сделали, ироды? — накинулась Татьяна Федоровна на мужиков, которые в лютый мороз поснимали шапки и, понурив головы, стояли перед телом погибшего товарища. — Это вы его улетали… Вы! Вы! Вы!

Мужики переглянулись. Они не поверили бы собственным ушам, чтоб женщина, которой оказали добрые услуги, назвала их "иродами", если б она тут же не оскорбила всю мужскую половину более унизительной и обидной бранью. Обвинив в убийстве Василия, она столько выпустила грязных слов, что мужики не знали, как унести от нее ноги.

Мы с Мишей стояли поодаль и слушали. На шум прибежали мои родители.

— Сокол ты мой ясноглазый! — по-иному запричитала Татьяна Федоровна. — На кого ты меня покинул с малыми детушками? Кто даст им кусочек? Кто уймет ласковым словечком сиротскую слезинку? Господи-и?

— Не плачь. Татьяна, — сказал мой отец. — Не дадим человеку пропасть…

С той поры до самой коллективизации отец мой, Влас Иванович, единственный в хуторе мужчина, пахал и сеял Татьяне Федоровне, считая своим долгом во всем помогать вдовствующему дому…

Не прошло и шести месяцев со дня гибели Василия, как в сенокосную пору беда наведалась и в нашу семью. Молнией убило мою мать…

Сенокосные угодья хутора находились на Вондокурских лугах, у трех осокорей, пользовавшихся в окрестных деревнях дурной славой. В зимнее время там часто появлялись волки, нападавшие даже на людей. Летом, чуть ли не каждый год, в один из осокорей ударяла молния, иссушив его и расколов до самого корня. Два другие стояли нетронутыми и шумели пышной кроной, как бы заманивая пешехода в ловушку при наступлении грозы.

В тот день мы были на сенокосе. Когда скрылось солнце и тучи обложили небо, я вел с водопоя коня. Отец дометывал стог сена, покрывая его метлицей и с каким-то мучительным беспокойством поглядывал к осокорям, где стояла телега и мать готовила перекусить, прежде чем пуститься в дорогу домой… Наконец отец разбросал охапку осоки на вершине стога и не успел спустить ивовые прутья, привязанные к стожарам, как с порывом сильного ветра хлынул проливной дождь и грохочущая молния ослепила нас с отцом.

Запахло паленым. Я подбежал с лошадью к стогу. Отец в страхе соскочил наземь, верхняя часть осокоря пылала ярким пламенем. Мы с отцом бросились туда и увидели разбитую в щепки горящую телегу, у которой с запрокинутой головой лежала моя мать. Одежда на ней дымилась. Открытые глаза широкими неподвижными зрачками смотрели куда-то вдаль.

— Анна! Анна-а-а! — закричал отец и схватил себя за волосы…

Через два дня ее хоронили…

— Достаточно, Саша, — прервал Невзоров. — Где сейчас ваш отец?

— В апреле прошлого года добровольцем ушел на фронт, а в июле погиб.

— Ясно. Значит, у вас никого из родных не осталось?

— Никого, — с грустью проговорил Ершов. — Один на всем свете.

— Ну что ж, — сказал Невзоров, записывая данные о родителях. — Сочувствую, Саша… Теперь — несколько слов о детстве.

Ершов перевел взгляд на открытый сейф с торчащим ключом и, собираясь с мыслями, продолжил тем же волнующим слушателя мягким гортанным голосом:

— Прошло три года. Опытная станция Губино, созданная на месте бывшего имения сразу же после гражданской войны, расширила свои владения за счет соседних крестьян. Это облегчило участь Татьяны Федоровны. Ей не нужно было заботиться о выращивании хлеба, чтобы прокормить детей, а приусадебный участок по плечу. Каждый день утром они с отцом уходили на работу в Губино, а возвращались домой поздно вечером.

Заботы по хозяйству в дневное время ложились на нас с Мишей. Мы росли как сказочные богатыри. Свободно гарцевали на лошадях, пасли коров, наводили порядок в козьем балагане. Когда кони перешли в станционный табун, ездили в ночное и с губинскими ребятишками усердно практиковались в недозволенных для рабочих лошадей способах верховой езды. Даже младшенькая, Валентина, и та приобщалась к труду. Она сторожила овец, сидя у лысого пригорка и перебирая полевые цветы.

Но чаще нас тянуло вдаль. В этом возрасте не во сне, а наяву является розовая птица. Она машет крыльями-парусами и зовет с собой. Сначала к линии горизонта, а потом и подальше. Любознательность толкает сорванца на дерзкие выдумки, особенно когда в полотняной сумке окажется букварь.

В год коллективизации мы пошли в школу первой ступени. Татьяна Федоровна смастерила нам сумки, отец купил грифельные доски. Федор Петрович, который учил младшую группу, выдал буквари и тетради. Мы почувствовали себя совсем взрослыми. Руки держали в карманах. В драках выпячивали грудь, и визгливо кричали: "На! Попробуй ударь"… — и, подражая ученикам старшей группы, вскоре научились цедить сквозь верхние редкие зубы слюну и плевать в цель. Что ж, школа есть школа…

Мы перестали гонять "чижика" во дворе. Чаще наведывались в дальние горохи, заглядывали в чужие огороды, где репа всегда слаще той, которая растет за изгородью своего двора. Но больше бродили по лесам, разоряли осиные гнезда не иначе как с познавательной целью, чтобы выяснить, длинно ли у осы жало… Иногда нам это удавалось, так как приходили домой с распухшими носами и заплывшими глазами…

— Саша! Вы не лишены юмора, — рассмеялся Невзоров. — Скажите. Наказывал вас когда-нибудь отец?

Ершов отрицательно покачал головой: — Не помню, чтобы наказывал.

— А Шилова?

— Был за Татьяной Федоровной такой грешок.

— За что же она наказывала сына?

— Разные причины.

— Припомните. Саша, хотя бы два случая.

Накануне Ершов брал на заметку несколько таких

случаев о тех бесшабашных днях детства, когда Шилов маялся дурью, бедокурил и мать устраивала ему таску, не жалея ни рук, ни сына. Теперь эти случаи пригодились.

— У Татьяны Федоровны, — сказал Ершов, — остались от Василия именные часы — подарок Хаджи-Мурата. Шилов знал об этих часах и однажды выкрал их из сундука и принес в школу. Ребята окружили его и от любопытства пораскрывали рты, слушая, как часы тикают.

— Эй, ты, мордастый! — подошел к нему ученик старшей группы Пашка Косой, сын местного фотографа. — Давай меняться.

— Шутишь?

— Не шучу. Ты мне — часы, я тебе — фотоаппарат. Будешь мордочки девчонок снимать, чтоб поменьше кляузничали на тебя учителям.

— Э-э, нет, — оттолкнул его Шилов. — Мои часы лучше твоего аппарата.

— А я тебе еще в придачу — полтинник. Идет?

Шилов задумался.

— Идет, — согласился он.

— Не меняйся, — шепнул я ему. — Это награда. Память о твоем отце.

Шилов не послушал меня. Его соблазнили деньги, на которые можно купить леденцов, и после уроков сменял часы на фотоаппарат.

На третий день, в воскресенье, Татьяна Федоровна разбирала веники в козьей стайке и нашла обтянутый дерматином маленький ящик с задвижкой у тыльной стороны и со стеклянным глазком с передней.

— Откуда у тебя этот ящичек? — спросила Татьяна Федоровна, войдя в избу и застав нас с Шиловым за чтением "Зимовья на Студеной".

— Он, мама, папины часы променял, — выдала брата шестилетняя Валентина и показала ему язык.

— Какие часы?

— Из сундука.

Мать схватила старые вожжи, висевшие у голбца — и к сыну:

— Кому променял? Сказывай! Да не вздымай рыла.

Шилов молчал, искоса поглядывая на сестру и грозя

из-за спины кулаком.

— Какому-то Пашке Косому, — продолжала доносить Валентина.

— Кому? Пашке Косому?

— Мама-мама, у него полтинник. Он еще леденцы покупал в лавке. Сам сосал, а мне не дал ничуточки… Я плакала…

— Хватит, воронуха, ябедничать! — осадила ее мать. Это правда?

— Правда, — признался Шилов и, боясь наказания, сам рассказал матери о часах, которые променял Пашке Косому.

Видя, что в семье назревает гроза, я потихоньку юркнул в дверь и, оглядываясь, пробрался к себе на крыльцо.

Вслед за мной Татьяна Федоровна хлопнула калиткой и с фотоаппаратом в руках побежала в Губино. Вечером она вернулась с часами, и в доме началось что-то невообразимое. Я слышал со двора раздирающие душу вопли товарища и переживал за него. Шилов три дня не ходил в школу…

"Вот это уже начало того, что мне нужно, — подумал Невзоров и записал: — Избиение оскорбляет подростка, унижает его достоинство, делает скрытным, озлобленным, жестоким. Побуждает к преступным деяниям":

— А второй случай помните?

— Второй? Хорошо помню, — ответил Ершов и, сощурившись на старшего лейтенанта, вздохнул.

— Пожалуйста, Саша.

Ершов попросил разрешения закурить и начал рассказывать:

— Шилов сидел на заборе. Увидев меня у колодца с ведрами воды, спросил:

— А что если нам с лопатами сходить к осокорям?