Александр Зеленов - Второе дыхание Страница 14

Вспомнился вчерашний его разговор с командиром роты.

Настаивая на этой своей поездке, в своем эгоизме влюбленного он совершенно забыл, как тяжело сейчас его командиру. Но ротный, видимо понимая его состояние, не стал ни о чем расспрашивать, а сам незаметным образом повернул разговор. Сказал, что Порошина в армию ушла добровольно и добилась, чтобы ее направили в московскую ПВО, так как здесь служил Леонид. Она и Бахметьев дружили еще со школы. Она была почему-то уверена, что ее сразу направят к нему во взвод, а ее вдруг оставили в штабе корпуса. С тех пор она все силы употребила на то, чтобы быть к Леониду как можно ближе. Добилась перевода в штаб дивизии, оттуда — в штаб полка, а потом уж и в первую роту. Она любила Бахметьева, любила по-настоящему. И разумеется, чтобы заслужить любовь такой девушки вновь, от человека многое требуется. И прежде всего — терпение. Терпение, время и осторожность. Надо стараться не оскорбить ее прежнего чувства, пусть даже случайно, надо набраться терпения и ждать, дать возможность  п е р е г о р е т ь  ему. В этом сейчас — самое главное.

Все, что втолковывал ему ротный, было и новым, и непривычным. Сам-то он, Пориков, рассуждал по-иному, думал, что если уж чем и добьется ее внимания, так это своей безоглядной лихостью.

Как-то зимой, когда девчата тренировались в бросании гранат, граната, которую бросила Аня, упала не разорвавшись. Может, капсюль попался испорченный, тлел медленнее обычного и готов был сработать в любую секунду, — на фронте такое порою случалось.

И вот тогда-то он, Пориков, молча выбрался из окопа, спиной своей чуя недоуменные, полные страха взгляды сидевших в окопе девчат, в особенности же ее взгляд, и направился вперевалочку к неразорвавшейся гранате. Шел нарочито медленно, пренебрегая опасностью.

Не больше пяти шагов оставалось ему до гранаты, ее уже хорошо было видно, зеленую на опаленном сгоревшим толом снегу, когда за его спиной послышался выстрел и хриплый задушенный крик:

«На-за-а-ад!!!»

Он сразу узнал этот голос. Это был голос ротного. Но отступать теперь было уже нельзя. Быстро нагнувшись, схватив гранату, он с силой швырнул ее от себя и грохнулся в снег.

Граната с громом лопнула в воздухе.

За это свое геройство он схлопотал десять суток ареста и был понижен в воинском звании (в роту он прибыл старшим сержантом). И хотя на КП еще долго говорили про этот случай, но что касается Ани, то даже такой безрассудный поступок не изменил ее прежнего отношения к нему.

...Когда наконец она появилась в госпитальном своем халате, чуть ли не дважды обернутом вокруг талии, еще более похудевшая, бледная, его захлестнула такая любовь и жалость, что он побежал ей навстречу, уж и не думая ни о чем.

Аня тоже его увидала, но поглядела так равнодушно, что все волнение, весь пыл тотчас же схлынули в нем, погасли. Остановившись на середине лестницы, он так и остался стоять в растерянности, не зная, идти ли навстречу или подождать ее здесь.

Аня прошла в темный угол, села на деревянный больничный диван и вновь поглядела на Порикова. Он понял этот взгляд как приглашение и подошел, поздоровался.

Оба сидели, молчали. Он считал неудобным начать разговор первым, она же не спрашивала его ни о чем.

Прерывая тягостное молчание, он наконец-то решился спросить севшим от волнения голосом:

— Как тут... Почему так долго не вызывали?

Она не ответила.

Невозможно было не замечать, что ей совсем безразлично, сидит ли рядом с ней он или же кто-то другой занимал бы сейчас его место.

— Привет наши передают... Девчата, старшина, ротный. С победой велели поздравить, — кашлем прочистив горло, заговорил он снова. («Велели»! А сам-то ты что?!») — И вот...

Вспомнив вдруг про подарок, он торопливо, дрожащими пальцами принялся рвать ремешок дерматиновой сумки. Вытащил соевые конфеты и шоколад и смутился, весь залился краской, когда в широких его ладонях оказался букетик подснежников, смятый, расплющенный, жалкий. Торопливо засунув его обратно, он потерянно глянул на Аню и опять замолчал.

— Как там, в роте? — не притрагиваясь к подаркам и понуждая себя к разговору, спросила она наконец.

— В роте-то? — Он оживился. — В роте полный порядок. А в общем-то я на КП все эти дни мало бывал, с особняком по точкам мотался...

И принялся рассказывать, как он «мотался» с уполномоченным, — подражал его голосу, жестам, манере вести допрос. В какой-то момент уловив, что слушает Аня его без прежнего равнодушия, он вдруг почуял себя в ударе и в самом смешном и веселом плане начал выкладывать ротные новости.

Рассказал о девчатах, о том, что к Юльке Межевич давний ее поклонник, пожилой капитан наведывался, предлагал расписаться. А Юлька: а ты куда, говорит, свою прежнюю с детками денешь? Детей у нее оставишь или с собой заберешь?.. Тот растерялся, думал, она про детей-то не знает. Потеха!.. А Сироткина Фроська — эта позавчера письмо от своего разлюбезного получила, жив оказался. А не писал почти год потому, что в госпитале лежал, покалеченный весь. Фроська — та прямо по-дикому рада. «Пускай хоть какой угодно, лишь бы живой остался!» У них еще все со школы, еще до войны началось... А Паленкова — эта в новенького, в лейтенанта Фельдмана врезалась, ну которого в роту недавно прислали, первым взводом командовать вместо Бахметь...

И замолчал, осекся, почувствовав, что зарапортовался совсем.

Да оно, пожалуй, и лишним было, это его желание вывести Аню из состояния апатии, как-то растормошить ее. Он вдруг почуял неловкость и стыд за себя, за развязность свою, за весь этот совсем не мужской разговор. И опять они оба надолго замолкли. Он сидел опустив голову, чувствуя, как огнем полыхает лицо, как тело все жарко взмокло, будто бы кипятком его обдали.

Глядя куда-то в сторону, она отчужденно проговорила: «Ну, мне в палату пора, скоро обход». Поднялась и пошла по лестнице вверх. Он смотрел ей растерянно вслед. «А подарки?» Сгреб с дивана бумажные чурички, шоколад, в несколько махов догнал ее, начал совать все это ей в руки. Она равнодушно проговорила «спасибо» и ушла не оглядываясь...

Выйдя из госпиталя на улицу, первое время он плохо соображал, где находится, что ему делать дальше.

Как и утром, ярко светило солнце. Перекипали на майском ветру кумачовые флаги. Мимо Порикова текли, направляясь куда-то к центру, празднично разодетые, с возбужденно-счастливыми лицами толпы людей. А ему между тем казалось, что все, что его окружает, происходит в каком-то другом, нереальном и недействительном мире и не имеет никакого отношения к нему самому.

...В роту вернулся он поздно, все на КП уже спали, кроме дежурной телефонистки и часового. Лег не поужинав, вытянув уставшее за день тело на койке. Сон почему-то не шел.

Деревня еще не угомонилась, где-то у крайних домов догуливали, — там всхлипывала гармошка, устало тянули песню нетрезвые голоса.

Здравствуй, милая Маруся,Здравствуй, светик дорогой! —

запевал дребезжащий жиденький тенорок колхозного конюха Пашки, безногого инвалида, единственного на всю деревню молодого мужика. А визгливые бабьи подхватывали:

Мы приехали обратна-аС Красной Армии домой...

Какое-то время, в паузах между куплетами, пьяные пальцы гармониста, путаясь, перебирали лады, затем Пашкин голос затягивал снова:

Знаю, милая Маруся,Что не любишь ты меня-а...

Женские — тут же:

Кари глазки опустила-а,Сердце бьется у ти-бя-а...

Эта-то песенка и не давала заснуть. Она волновала Порикова, что-то будила, тревожила в нем.

А на другой день писарь, с карабином на плече, снова вышагивал за уполномоченным, видя перед собою все тот же затылок, худую длинную спину и яловые сапоги. Снова ходили по точкам роты, будто бы ничего и не изменилось с позавчерашнего дня. Разница разве была лишь в том, что особист наконец-то подстригся, срезал косичку на шее, да еще, может, в том, что ходили теперь больше по деревням, где особист опрашивал местное население.

Для чего-то переодевшись в гражданское, целых два дня просидели в Заречной — в правлении колхоза и в сельсовете, где Киндинов листал бумаги, наводил всякие справки и беседовал с местными руководителями.

Ночевать возвращались на триста шестую. Киндинов занял комнату старшего лейтенанта Бахметьева и, никого не впуская, колдовал там подолгу над своими бумагами. А Пориков стягивал сапоги, заваливался на койку, давая отдых горевшим, натруженным за день ногам, и брал в руки газету иль слушал сводку по радио.

Хотя победу уже отпраздновали, но бои еще продолжались. Наши доколачивали фашистов в Австрии, в Югославии, в Чехословакии и в Прибалтике, в огромном Курляндском мешке. Группой фельдмаршала Шёрнера в Чехословакии занимались войска трех фронтов — Первого, Второго и Четвертого Украинских. Даже после победы, после войны все еще гибли наши ребята, снова лилась наша, русская кровь. Ну не сволочи ли фашисты! Сами признали свое поражение, капитулировали — ан нет!.. Верно на сборах майор, замполит, говорил, что с победой война еще не кончается. Даже после войны пройдет много лет, а мы все еще будем разоблачать и вылавливать разного рода предателей и изменников, состоявших на службе у немцев.