Александр Зеленов - Второе дыхание Страница 15

Хотя победу уже отпраздновали, но бои еще продолжались. Наши доколачивали фашистов в Австрии, в Югославии, в Чехословакии и в Прибалтике, в огромном Курляндском мешке. Группой фельдмаршала Шёрнера в Чехословакии занимались войска трех фронтов — Первого, Второго и Четвертого Украинских. Даже после победы, после войны все еще гибли наши ребята, снова лилась наша, русская кровь. Ну не сволочи ли фашисты! Сами признали свое поражение, капитулировали — ан нет!.. Верно на сборах майор, замполит, говорил, что с победой война еще не кончается. Даже после войны пройдет много лет, а мы все еще будем разоблачать и вылавливать разного рода предателей и изменников, состоявших на службе у немцев.

Но как же это обидно — погибнуть вдруг после войны!

Успокаивали лишь сообщения, что на всех остальных фронтах продолжается прием капитулировавших гитлеровцев. И еще ободряли известия, что страна поднимается из руин и переводит, как писали в газетах, свою экономику на мирные рельсы. Первый чугун выдают восстановленные домны. Принимаются постановления о строительстве новых заводов, об увеличении добычи нефти. В бывших оккупированных районах восстанавливаются колхозы и МТС.

Как-то, выслушав вместе с Пориковым по радио сообщение о ликвидации Курляндской группировки немцев, об очищении от них Прибалтики, уполномоченный проговорил со значением: «Ну, скоро и мы заканчиваем!» Пориков так и не понял тогда, относились ли эти его слова к окруженным немцам или к заданию его, Киндинова, собственному. Но к вечеру того же дня оба они вернулись на ротный КП.

Пока проголодавшийся писарь наваливался на ужин, уполномоченный, уединившись в комнате командира роты с Дорониным, долго о чем-то с ним там совещался. Никто не слыхал, что они говорили, но после этого разговора ротный вдруг появился на кухне веселый, в отличнейшем настроении и, что с ним нередко случалось и раньше, принялся сыпать шуточками.

И сразу же по КП загулял слушок, будто майор Труфанов, ходатайствовавший перед комдивом за ротного, добился, что генерал, в связи с Победой, отменил свое распоряжение об отдаче ротного под суд.

Пориков кинулся к старшему лейтенанту Доронину: верно ли? Тот, подмигнув по привычке сразу на оба глаза, весело подтвердил: «Верно, Егорий, все правильно!»

Доволен был и уполномоченный, будто нашел наконец-то решение задачи, которая долго ему не давалась и мучила. Пориков слышал, как он расхаживал в комнате ротного, что-то мурлыкая себе под нос.

А довольный он был потому, что на запрос контрразведки дивизии был наконец-то получен ответ. В нем сообщалось, что мать военнослужащего Красной Армии Турянчика Р. С., Турянчик Евгения Вениаминовна, 1900 года рождения, русская, с дочерями Ларисой, 1927 года рождения, и Ольгой, 1929 года рождения, находились на временно оккупированной территории с июля 1941 года по август 1944 года и проживали в городе Минске по адресу (следовал адрес).

Турянчик Е. В. скончалась в октябре 1944 года и захоронена по месту жительства. Ее дочери Лариса и Ольга в настоящее время проживают по прежнему адресу. Данными, свидетельствующими о сотрудничестве Турянчик Е. В. или ее дочерей с немецко-фашистскими оккупантами или пособничестве им, Н-ское управление госбезопасности не располагает.

Далее сообщалось, что Осмоловская Вероника Борисовна, по мужу Турянчик, 1921 года рождения, русская, находилась на временно оккупированной территории с 1 июля 1941 года по август 1944 года и проживала в городе Минске по адресу (следовал адрес). В феврале 1945 года осуждена за связь с немецко-фашистскими разведывательными органами и пособничество оккупантам и приговорена к высшей мере наказания.

Разбудили писаря ночью, совсем неожиданно. Уполномоченный приказал одеться, взять карабин, подсумок и предупредил: никаких вопросов не задавать.

Поеживаясь от ночной сырости, Пориков вышел на улицу. Там стояли уже и молча курили ефрейтор Ясников и рядовой Подожков, оба с винтовками, — видимо, предстояло какое-то «дело».

Уполномоченный велел всем накуриваться здесь, сказал, что не разрешит после. Пориков тоже свернул толстую «флотскую». Стоял и затягивался филичевым, которым к концу войны стали снабжать не только солдат, но даже и офицеров. Привозили его в громоздких пакетах из плотной желтой бумаги. Нарезанный крупно и длинно, напоминал он коричневую лапшу и при курении вонял нестерпимо паленой соломой. В соединении же с рыхлой и толстой, словно асбест, бумагой, на которой печаталась фронтовая газета «Тревога», филичевый был труден и для солдатских луженых глоток, ко всему, казалось бы, притерпевшихся.

Рядом с ним стоял и курил Подожков, ротный сапожник, парень рыхлый и вялый, казалось, еще не проснувшийся. Поднося к толстым губам цигарку, он часто не попадал концом ее в рот. Самым большим для него наказанием было — это когда его подымали с постели в такое вот неурочное время. Зато с высокого толстого Ясникова сон слетел моментально, как только Филя почуял, на какое он «дело» идет.

— Что, страшно? — спросил его Пориков.

— Дак впервые ж, товарищ сержант...

— А ты все равно держи хвост пистолетом!

— Да я уж и так...

...В полной тьме они миновали рощу, выбрались на асфальтовое шоссе и, перейдя реку через большой каменный мост, свернули направо. Особист повел их к деревне, через которую проходила дорога к триста шестой.

Метрах в ста от деревни остановились. Заставив еще раз каждого проверить свое оружие, уполномоченный всем приказал оставаться здесь и пропал в темноте.

Вскоре он привел еще троих вооруженных — ребят с триста второй во главе со старшим сержантом Косых. Пригласив обоих сержантов к себе, уполномоченный опустился на корточки, развернул на коленях планшет и, прикрывая ручной фонарик полой шинели, показал на схеме план пятого с краю дома, стоявшего чуть на отшибе, крестиками пометил места, где расставить людей. Предупредил: действовать тихо, без шума, стрелять только в крайнем случае.

Пориков был удивлен: дом, пятый с краю, принадлежал чахоточному сапожнику.

Втроем с Подожковым и Ясниковым они обошли этот дом с огородов. Расставив их по местам, шепотом проинструктировав каждого, Пориков возвратился к уполномоченному и вместе с ним взошел на покосившееся крыльцо.

Переложив пистолет в карман шинели, уполномоченный постучался. Раз. Потом еще. Но изба словно вымерла. Лишь после третьего или четвертого стука в одном из низких, упершихся в землю окошек мелькнул огонек. В сенях послышался сиплый надсадный кашель, и свистящий, с придыхом голос спросил из-за двери, кто тут.

— Откройте! По срочному делу...

. . . . . . . . . . . . . .

На КП возвращались под утро.

Впереди особист, в середине — двое задержанных, которых кольцом окружали солдаты. Пориков шел замыкающим, рядом со старшим сержантом Косых.

Кем только не приходилось быть Порикову за годы войны! Пулеметчиком, автоматчиком, бронебойщиком и связистом. Далее был санинструктором одно время, вытаскивал на себе раненых, хоронил убитых, вынимая кой у кого из карманов молитвы, «живые мощи», иконки, заговоры от пули, снаряда и прочую чепуху. Но вот чего не доводилось делать ни разу, так это ловить шпионов...

Еще когда особист стучался в низкую дверь избушки, он ощущал, словно перед атакой, знакомое острое возбуждение, ожидая чего-то необычайного. Состояние это не оставляло его и тогда, когда щелястая дверца избушки откинулась и в проеме ее, с керосиновой лампой в руках, предстал сам хозяин избушки, старый, худой и морщинистый.

Он вышел в одном исподнем, висевшем на нем, как на колу. На ногах разбитые валенки, на жилистой тощей шее, на грязном гайтане, болтался нательный крест. В вырезе бязевой нижней рубахи виднелись худые ключицы, выпиравшие, словно у отощавшей лошади. Побитые сединою волосы, свалявшиеся со сна, напоминали грязную пену. Крупный пористый нос седлали очки в простой железной оправе. Державшая лампу рука, большая и черная, вся в поперечных полосах вара от дратвы, напоминала рачью клешню.

Увидев высокого незнакомого офицера, сапожник спросил одышливо:

— Вам, товарищ военный, кохо?..

— Пройдемте! — коротко кинул Киндинов и первым, согнувшись, шагнул в низкую дверь.

Присел к столу, предъявил документы и стал устанавливать личность хозяина. Пориков с карабином в руках остался стоять возле двери.

Все в этой выморочной избушке было ему знакомо. И старые ходики на стене, неровно и хромоного, с каким-то сиротским звоном отсчитывавшие секунды, и сосновый чурбак в прихожей, напротив низенького оконца, на котором обычно хозяин сидел с сапогом в обнимку, и широкая, заваленная сапожным товаром лавка, и особенно невыветривающийся этот запах сапожного вара, дратвы и кож, которым, казалось, был пропитан навылет каждый угол избушки. Из широких щелей в полу сильно дуло. Веяло здесь от всего нежилью, запустением, обиталищем старого бобыля.