Лоран Бине - HHhH Страница 15

В 1237 году Кутна Гора и заподозрить не могла, что носит в себе бациллу Истории, которая еще только готовится начать одну из тех своих долгих, жестоких и ироничных глав, на какие она непревзойденный мастер. Главу, которая растянется на семь веков.

В те времена королем Богемии и Моравии был Вацлав I, сын Пршемысла Отакара I, и принадлежал он к первой славной династии Пршемысловичей, получившей название по имени ее легендарного основателя Пршемысла, крестьянина из села Стадице. Король был женат на немецкой принцессе Кунигунде, дочери Филиппа Швабского, короля Германии (римского короля), гибеллина из грозного рода Гогенштауфенов. Стало быть, в борьбе между сторонниками папы гвельфами и приверженцами императора гибеллинами Вацлав держал сторону короны, и если той наносились удары папской курией, то власть короны всякий раз подкреплялась этим союзом. Черный орел на белом щите среди языков пламени на гербе королевства уступил место белому двухвостому льву. Страна ощетинилась донжонами. Повеяло рыцарским духом.

Прага вскоре получит свою Староновую синагогу[64].

Кутна Гора пока еще не один из крупнейших городов Европы, а всего лишь горняцкий поселок.

И в нем разворачивается сцена, достойная средневекового вестерна. В таверне, где мог бы пьянствовать сам Фальстаф, кроме местных жителей присутствуют и несколько путешественников. Завсегдатаи пьют и заигрывают со служанками, шлепая их по заднице или хватая за что придется, усталые путники молча едят, затесавшиеся сюда воры, сидя перед почти нетронутыми стаканами и наблюдая за происходящим, обдумывают свои темные делишки. За окнами дождь, из соседней конюшни доносится конское ржание. И тут на пороге вырастает седой бородатый старик. Жалкая его одежонка промокла насквозь, башмаки в грязи, с матерчатой шапки струится вода. Новоприбывшего все знают, это местный безумец, живущий в горах, и потому никто не обращает на него внимания. Он садится за стол, велит принести ему выпить, поесть, потом снова выпить. Требует, чтобы забили свинью. За соседними столиками смеются, трактирщик недоверчиво спрашивает, найдется ли у старика чем заплатить. Посетитель не отвечает, но в глазах его вспыхивает огонек торжества. Старик молча достает из-за пазухи потертый кожаный мешочек, кладет его на стол и принимается медленно развязывать шнурки. Развязав, вынимает из своего «кошелька» небольшой серый камешек и притворно небрежным жестом передает трактирщику для осмотра. Тот хмурит брови, вертит камешек между пальцами, подносит ближе к свету горящего на стене факела. Внезапно на лице его вспыхивает изумление, и он пятится — явно под впечатлением от увиденного. Хозяин таверны понял, что у него в руках. Просто-напросто самородок серебра.

Пршемыслу Отакару II, сыну Вацлава I, как и его дедушке, дали имя предка — Пршемысла-пахаря[65], которого в незапамятные времена сделала своим мужем легендарная основательница Праги княжна Либуше. Из-за этого Пршемысл Отакар II в большей степени, чем любой другой государь, исключая разве что его деда, чувствовал себя хранителем величия королевства. И никто не может обвинить его в том, что он не сберег этого величия: благодаря серебряным рудникам Богемия с начала царствования Пршемысла Отакара II получала в среднем сто тысяч серебряных марок годового дохода, что и сделало ее в XIII веке одним из самых богатых государств Европы — впятеро богаче, к примеру, Баварии.

Однако тот, кого прозвали «королем железным и золотым» (отмечу-ка здесь в скобках несправедливость по отношению к металлу, который помог ему сделаться великим государем), как и всякий государь, вовсе не хочет довольствоваться тем, что имеет. Он понимает, насколько тесно связано процветание его королевства с серебряными рудниками, и стремится ускорить их разработку. Его лишают сна все еще схороненные под землей сокровища, ему требуется все больше рабочей силы. А чехи-то ведь крестьяне — не шахтеры.

Отакар задумчиво вглядывается в свой город — Прагу. С высоты холма, на котором расположен замок, ему видны рынки, раскинувшиеся вокруг грандиозного моста Юдифи[66], одного из первых каменных сооружений, призванных заменить деревянные мосты. Потом на этом месте возведут Карлов мост, и он свяжет Старый город с Пражским градом — пока еще не с Малой Страной[67]. Разноцветные точки мельтешат вокруг прилавков, где чего только не выложено: тут и ткани, и мясо, и овощи-фрукты, и украшения, и изделия из виртуозно обработанного металла… Отакар знает: торгуют на рынках только немцы, чехи — народ землепашцев, их не тянет в города. Размышления монарха, наверное, окрашены грустью, если не презрением, потому что ему известно и другое. Ему известно, что о государстве судят исключительно по городам и что знать, достойная называться знатью, не сидит на своих землях, а образует то, что французы называют королевским двором. В те времена вся Европа старалась внедрить у себя эту новинку, и Отакар, подобно другим, не избежал французского влияния, но все-таки Франция оставалась для него реальностью далекой и в силу этого довольно абстрактной. И сейчас, когда Отакар представляет себе рыцарство, ему видятся тевтонцы, которых он хорошо знает, потому что, едва взойдя на престол, участвовал вместе с ними в крестовом походе против язычников Пруссии в 1254 году… а в 1255-м — разве не он вместе с великим магистром Тевтонского ордена Поппо фон Остерной заложил в нижнем течении реки Преголи орденскую крепость Кенигсберг? Отакар был целиком сориентирован на Германию, и именно все немецкое представлялось ему самым благородным и самым современным. Потому, желая добиться для своего королевства процветания, он — наперекор мнению своего придворного советника, а главное, мнению своего канцлера, главы Вышеградского капитула, — решил прибегнуть к политике широкой немецкой иммиграции в Богемию и выбрал себе в качестве оправдания нехватку рабочей силы на серебряных рудниках. Побуждая сотни тысяч немцев к переселению в свою прекрасную страну, создавая для них самые благоприятные условия, даруя им налоговые льготы, награждая их землями, он рассчитывал заодно найти в них союзников, которые ослабили бы позиции местной знати. Всех этих постоянно несущих угрозу и чересчур алчных Ризмбурков, Витковичей, Фанкельштейнов, к которым он не мог относиться иначе как с недоверием и свысока. История — с ростом могущества немецкой знати в любом городе, будь то Прага, Йиглава или Кутна Гора, а потом и по всей Богемии и Моравии, — покажет, что стратегия оказалась совершенно правильной, пусть даже Отакар не проживет столько, сколько надо было, чтобы ею воспользоваться.

Но если посмотреть в будущее, выяснится, что идея была все-таки хуже некуда.

Сразу же после аншлюса Германия — с осмотрительностью и благоразумием, каких прежде за ней не знали, — буквально заваливает Чехословакию официальными документами, цель которых — успокоить страну. Нет у чехов и словаков, дескать, никаких оснований бояться в ближайшее время нападения, пусть даже аннексия Австрии и порожденное этим чувство, будто тебя окружили, способны вызывать у них законную тревогу.

Был к тому же еще и отдан приказ, предписывавший немецким войскам, расквартированным теперь в Австрии, ни в коем случае не подходить к чехословацкой границе ближе чем на пятнадцать-двадцать километров, дабы не создавать ненужного напряжения.

Но в это же самое время известие об аншлюсе возбуждает невероятный энтузиазм внутри самой страны — в Судетах[68]. Отныне здесь только и разговоров, что о заветной мечте: присоединиться к Германии. Демонстрации множатся, дня не проходит без провокаций. Устанавливается атмосфера всеобщего заговора. Из рук в руки передаются листовки и брошюры. Судетские немцы, чиновники и служащие, постоянно саботируют указы чехословацкого правительства, направленные на то, чтобы сдержать сепаратистские настроения, и, более того, готовы на борьбу за отделение от Чехословакии. Бойкот чешского меньшинства в районах с преобладанием немецкоязычного населения достигает беспрецедентных масштабов. Бенеш напишет потом в своих мемуарах, что был поражен мистическим романтизмом, который, как ему показалось, внезапно охватил всех богемских немцев.

«Церковный собор в Констанце[69] виновен в том, что призвал наших природных врагов, всех немцев, которые нас окружают, к несправедливой борьбе с нами, хотя у них нет никаких причин выступать против нас, кроме их неутолимой ненависти к нашему языку».

Франция и Англия за все время чехословацкого кризиса сказали Гитлеру «нет» всего один раз. Один-единственный! Да к тому же Англия процедила это «нет» сквозь зубы, так что его было едва слышно…