Иван Сотников - Днепр могучий Страница 15

У Тараса перехватило дыхание. Неужто вспомнил? Нет, не вспомнил. Вдруг после вручения наград Ватутин подошел к Голеву.

— Где я вас видел, никак не припомню?

Тарас встрепенулся. Но, чувствуя явное расположение генерала и полагая, что напоминание ему тоже приятно, ответил:

— У вас дома, в Чепухино, товарищ командующий. Вы тогда погостить приехали, а мы на постое там.

— Помню, помню, — сразу оживился Ватутин и, уже обращаясь к солдатам, добавил: — Вхожу в родную хату, а они босиком в домино режутся… Тогда и познакомились. Значит, воюем? — опять обратился он к Голеву.

— Воюем, товарищ командующий, как все…

— Так и должно, солдат!

Командующий распрощался.

Здесь, неподалеку от Днепра, размещалось полевое управление штаба фронта. Офицеры — оперативники и разведчики, артиллеристы и авиаторы, танкисты и инженеры сидели у раций и телеграфных аппаратов, надрывались у телефонов, составляли схемы и таблицы, подолгу склонялись над картами. Глядя на них, командующий снова ощутил тот накал чувств, который всегда переживал в канун новых сражений и битв.

На длинном столе Ватутина развернуты целые полотна разномасштабных карт. На них условные знаки, обозначающие полки и дивизии. Остроконечными стрелами они наползали к зубчатому извиву Лютежской обороны, густо заполняли все пространство меж Днепром и Ирпенью от переднего края до самого Киева. Местами множество стрел, значков, цифр создавало угрожающую синеву. Но против нее уже вытянулись красные стрелы советских полков и дивизий, танковых бригад, значки артиллерийских групп и сильных резервов. Появились заштрихованные красным овалы и прямоугольники, куда будет обрушен огонь артиллерии и авиации. В этом кажущемся хаосе условных обозначений крылся строгий и четкий замысел, как ослепить, смять, уничтожить все, что мешает движению на Киев. Над этим работали сотни и тысячи людей… Стоит теперь подать сигнал, как мигом заполыхает огонь в красных овалах и прямоугольниках, как оживут эти пока неподвижные стрелы и там, где пунктир, протянутся неумолимые красные линии. Тогда от скоплений вражеских войск и техники останутся лишь обгорелые скелеты машин и пруды трупов — все сметут эти грозные силы, нацеленные сейчас на Киев, чтоб принести ему свет и жизнь!

Ватутину известно, как жесток и упорен враг. Без тяжелой борьбы не обойтись. Как же быстрее, наименьшей ценой обеспечить успех и победу? Обдумывая решение, он всегда с особой силой сознавал, что ни в одном из человеческих дел, если не считать руководства государством, нет такой ответственности, как в работе командира и полководца. Строитель, конструктор, ученый может использовать более или менее точные, часто не раз проверенные данные. Он может уточнять и исправлять, даже в корне изменять свой замысел в ходе его осуществления. Ему не противостоит живая организованная сила. Не то у командира и полководца. Принимая решение, он всегда имеет перед собой тысячи неизвестных величин, каждая из которых может сорвать его замысел, привести к крушению. Успех войск зависит не только от них самих, но и от противника, от противоборствующей стороны. Военному руководителю нельзя не предвидеть, как проявит себя эта сила. Иначе за любой его промах люди будут расплачиваться самой дорогой ценой — своей жизнью. Оттого перед командующим вставало множество вопросов, на которые нужно найти ответы. Крупные силы фронта уже сосредоточены и готовы к нанесению удара. Они стоят в лесах и перелесках, укрыты в складках местности. Ватутин вздохнул полной грудью и подумал о тех, кому придется осуществлять его замыслы, подумал о тех, кому он сегодня вручал высшие правительственные награды. Да, суровые испытания ждут их, очень суровые! И насколько возможно, он должен облегчить их.

После шумного обеда разведчики, не сговариваясь, обступили Голева и наперебой торопили его рассказать о встрече с Ватутиным.

— Как же ты умолчал, Тарас Григорьевич? — укорял Юст. — Расскажи.

— Там не я один, и Пашин был, — вроде оправдывался Голев.

— И Пашин?! — не удержалась Оля.

Выждав, пока все смолкли, Голев запросто повел рассказ:

— Дневали мы тогда в Чепухино, под Валуйками, — начал бронебойщик. — Село тесное, хата к хате. Хозяйка попала добрая: и обед сготовила, и чаю согрела. Мы ее — мамашей, она нас — сынками. С дочерьми живет дружно. А кто такие, не спрашиваем. Сами они тоже помалкивают. Ну и сидим, кто в домино стучит, кто с газетой. А я так прилег даже. Одним словом, отдых как отдых. Хозяева своим делом заняты. Мать за ткацким станком. Одна из дочерей что-то шьет, другая пишет. А я все к младшей присматриваюсь, что Леной кличут. Вижу, пол земляной метет, с бойцами шутит. На язык вострая, и глаза быстрые. Гляжу и дивлюсь: ну живая Людка моя! Аж на сердце заскребло. Потом и не помню, как задремал. Только вдруг слышу радостный вскрик: «Коля приехал, братка!»

Не успели опомниться, а уж в комнате генерал. Видный такой, ладный. Нас как ветром сдуло: кто за гимнастерку, кто за сапоги. Да где надевать, стоим босиком с сапогами в руках. А он усмехается: чего, говорит, перепугались, отдыхайте, как отдыхали, авось разместимся по-солдатски.

Все же сбились мы в одну комнату, пусть, думаем, с домашними побудет. А узнали, что это сам командующий фронтом, — удивились пуще прежнего. Скучились у двери и глаз с него не сводим. А он разделся, даже китель скинул. Весь ладный, крепкий, просто любо-дорого глядеть. Мать воды нагрела. Голову ему помыла. Ей-бо, мы прослезились даже. Щей налила. А сама глаз не сводит. Сын! Сестры, те наперебой про войну расспрашивают, про бои, про немца; сами про колхоз, про разруху рассказывают. А то зачнут про старое вспоминать и хохочут без умолку. И мы с ними.

Слышим, мать свою в Москву зовет, чтоб отдохнула. Она обеими руками отмахивается: а кто с внуками, на кого дом оставить? Он ей и то и се — и слышать не хочет. Сказала, были б сами живы-здоровы, остальное успеется.

А штабники, что прибыли с ним на машинах, нет-нет, тоже к командующему: то с донесением, то с бумагой на подпись.

А мы все глядим и слушаем, и за час-другой как породнились с Ватутиным. Видим, наш брат солдат, и щи ест такие же, и портянки навертывает ловко, и в обращении прост. А власть у него — вон какая! Она не то что полки и дивизии, армии движет. Сразу видно, голова у него крепкая, светлая. Одним словом: свой, нашенский!

А тем часом и односельчане всем селом потянулись к Ватутиным. Набились — не продохнуть. Что ж удивительного. — для них он герой из героев. Все к нему запросто, и он с ними так же, ни дать ни взять добрые соседи. Окружили земляка и выспрашивают, что нового на свете деется, когда разобьют фашистов?.. Сами о пережитом при оккупации рассказывают.

Узнали мы тогда, что староста чуть не погубил семью Ватутиных. Партизаны спасли. Один из них на виду у всех убил предателя, а список односельчан, который тот подготовил для немцев, был уничтожен. Этот список начинался именами Ватутиных.

Голев умолк и поглядел на разведчиков.

— Ну, досказывай, — тихо сказал Азатов.

— А уехал командующий — мы все фотокарточки пересмотрели, что мать сберегла, — продолжал Голев. — Больше всего мне понравился он в буденовке, еще с тремя кубиками, когда в академии учился. Гляди, говорю Пашину, прямо на тебя похож, ну копия. Не верите, пусть сам скажет.

Но командира в комнате не было, и Глеб сказал нетерпеливо:

— Ладно, продолжай, потом спросим.

— И я говорю ему, Пашину, учись, мол, он тоже начинал со взвода. Гляди, и ты со временем армией командовать станешь, а то и фронтом.

— Ого! — с порога воскликнул подоспевший Пашин. — Меня, никак, в генералы производят?

— А что, будь моя воля, — не растерялся бронебойщик, — я бы тебя в академию зараз, а там и до генерала недалече.

Разведчики одобрительно засмеялись, наперебой поздравляя своего командира с наградой.

— Выйдем мы в генералы или не выйдем — забота не велика, — сказал он. — Учиться же у Ватутина следует всем. А теперь за дело, товарищи: новая задача.

НА ЛЮТЕЖСКОМ ПЛАЦДАРМЕ

Сегодня особенно много раненых, и Таня окончательно выбилась из сил. Только семерых она вынесла сама. Под убийственным огнем ползла на передовую. Накладывала бинты на кровоточащие раны. Видела на лицах бойцов еще не остывшее ожесточение схваток и нестерпимую боль. Ободряла их ласковым словом, пробуждая спасительную надежду, и, выбиваясь из сил, каждого мучительно долго тащила на плащ-палатке по сырой земле. У нее до сих пор еще стоит в ушах посвист пуль, от которого к самому горлу подкатывает изнуряющая тошнота. К вечеру роту вывели в резерв, так что бойцы разместились в населенном пункте. Таня как пришла, сразу свалилась как мертвая.

Яков Румянцев застал ее спящей. Зажег огонь и при свете каганца с тайной болью всматривался в ее лицо, словно видел его впервые. Ее не назовешь красивой, зато скажешь — славная. Черные вьющиеся волосы из-под шапки. Ослепительно белые, чуть неровные зубы. Несколько широковатый нос. Даже веснушки. И что-то нежное и доброе было в ней, что волновало и неизъяснимо влекло его к девушке. Может, ее голос? Мягкий, грудной, западающий в душу? А может, глаза? Синие-синие и постоянно ясные, они были спокойны, слишком спокойны, будто безразличны ко всему на свете. За этим покоем, однако, так ощутимы какие-то скрытые огоньки-золотинки, зовущие и согревающие, и в них такое обещание тепла и ласки, что не останешься равнодушным. Именно глаза!