Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4 Страница 15

ОТВЕТ: Я не помню просьбы, указанной вами. Знаю, что фон Рентельн читал мой австро-германский паспорт, и знаю, что я австрийский подданный и германский подданный, а потому и указал его свидетелем.

ВОПРОС: Продолжаем объявление вам показаний фон Рентельна: «Я подтверждаю, что никаких документов от Протопопова я никогда не получал». Что вы можете сказать по существу этих показаний фон Рентельна?

ОТВЕТ: Я утверждаю, что полковник фон Рентельн в августе 1945 года, перед своим уходом из лагеря № 9 (в Зенькове), принял в присутствии своего адъютанта полковника И.Г. Березлева от меня мой паспорт (австрийско-германский), передал его своему адъютанту, и адъютант выяснял у коменданта- начальника лагеря, пойду я с ними строить лагерь № 2 или нет, тогда же мой паспорт и был передан начальнику лагеря № 9, а потому, чтобы напомнить это обстоятельство фон Рентельну, прошу с ним сделать мне очную ставку.

ВОПРОС: Далее свидетель Рентельн показал: «Протопопов-Медер просил моего совета, как ему объявить себя в лагере, не назваться ли немцем или заявить, что он русский». Вы подтверждаете показания Рентельна об этом?

ОТВЕТ: Это ложь, такого совета я не просил, и просить не мог, так как мои документы свидетельствуют, кто я такой.

ВОПРОС: Скажите, что рассказывали вы Рентельну о месте своего рождения?

ОТВЕТ: Я ничего не рассказывал Рентельну о месте рождения, так как сам твердо не знаю такового, а потому еще раз прошу с названным очную ставку.

ВОПРОС: Допрошенный по вашему ходатайству свидетель Рентельн показал: «Протопопов рассказывал мне, что он родился на юге России». Что вы теперь скажете?

ОТВЕТ: Такой глупости я рассказывать не мог, так как в действительности родился на юге Австрии, а не России».

В личном мужестве Алексею Протопопову-Медеру отказать было трудно. Оставшись один на один с контрразведчиком, от которого он зависел во многом, в том числе и по части условий содержания в тюрьме, он твердо держался выбранной линии поведения, прекрасно понимая, что это единственный путь к спасению.

Кое-какие результаты такого твердого поведения были налицо: состряпанное майором Герасимовым дело было возвращено на доследование. Правда, вместо военной прокуратуры, что давало бы некоторые дополнительные шансы, оно снова попало в контрразведку, но Алексей Протопопов-Медер понимал: дело, скорее всего, находится на контроле у вышестоящих властей и это может быть опасным как для него, так и для следователя.

Попытка уличить его в сговоре с полковником фон Рентельном не имела для подследственного существенного значения: на какую-либо статью раздела «Преступления государственные» она не тянула, а сроки наказания подсудимым в любом случае назначались по согласованному с Москвой регламенту. Скорее всего, майор Пастаногов пытался добыть для своего ведомства оправдательный документ, свидетельствующий о необычайном коварстве разоблаченного врага и прикрывающий царящую в новосибирской контрразведке халатность, благодаря которой имела место утечка совершенно секретных сведений — где содержится подследственный фон Рентельн. Это, действительно, были совершенно секретные сведения, и за плохую их сохранность майор Пастаногов мог попасть под суд.

Примерно в это же время, в конце декабря 1946 г. в лагере для военнопленных № 525 был допрошен военнопленный словенец Карл Дьяк, показавший, что знает Протопопова как белоэмигранта, и подтвердивший, что Протопопов был мобилизован в немецкую армию как офицер югославской армии.

Тогда же в Москве на Лубянке был допрошен Евлампий Кочконогов, уроженец Новочеркасска, бывший полковник немецкой казачьей армии. Он заявил, что знает Протопопова-Медера с 1945 года только под фамилией Протопопов и что из разговоров с другими офицерами ему известно, что Протопопов является уроженцем Ростовской области и до войны находился в эмиграции где-то в Европе. 3 января 1947 года майор Пастаногов вызвал к себе Алексея Протопопова-Медера, чтобы объявить ему об окончании следствия по обвинению в преступлениях, предусмотренных статьей 58-3 УК РСФСР. Никакого другого обвинения майор Пастаногов при всем желании (а оно было очень большим!) предъявить не мог: согласно указанию из Москвы эту категорию военнопленных можно было судить только по статье 58-3.

На протоколе об окончании следствия Алексей Михайлович написал:

«Следствие считаю не оконченным, прошу затребовать мои документы (австрийский паспорт 1918 и 1944 г., военную книжку, декрет о гражданстве в гор. Лютомер от 1925 г., медицинское свидетельство за 1944 г.), которые были сданы мною 12 июля 1945 г. в лагере № 9 в Зенъкове, из коих свидетельство об австро-германском подданстве оказалось в деле, лист № 204.

Прошу мне сделать очную ставку со свидетелями: Клеевым В. Т., Коцовским М. И., Шевченко-Шевцовым А. С., Ленивовым А. К., Благородовым П. П., Волкорез К, Вифлянцевым А. Н.,Дьяк Карлом и Рентельном Эвертом, так как в объективность записи свидетельских показаний следователем не верю. Прошу вышепоименованных свидетелей вызвать в суд на разбор моего дела… Предъявленная мне статья 58-3 обвинения не соответствует назначению, ибо я австро-германский подданный, в германскую армию был мобилизован. Гражданином СССР я никогда не был, на территории СССР тоже никогда не был, против Красной Армии не сражался… Прошу дать мне возможность поговорить с военным прокурором, и только после разговора с военным прокурором подпишу настоящий протокол…»

Майор Пастаногов вынужден был сделать запись, что обвиняемый Протопопов-Медер отказался подписать протокол. Строго говоря, Алексей Михайлович был пока еще подследственным, обвиняемым он мог быть только в то случае, если его вина будет доказана, но такие тонкости майору были недоступны.

Возникла ситуация, крайне неприятная для следователя. Дело находилось на контроле, о неудачах следователей контрразведки знали теперь и в областном суде, и в областной прокуратуре, убедительных доказательств вины Протопопова-Медера не было, перспектива повторного возврата на доследование была вполне реальна. А это грозило и следователю, и его начальникам крупными служебными неприятностями вплоть до отстранения от должности и увольнения со службы.

1 марта 1947 года дело Алексея Протопопова-Медера было направлено в Москву в Главное управление НКВД СССР по делам о военнопленных (ГУП-ВИ НКВД СССР)[32] для рассмотрения в порядке надзора. Это было грубым нарушением законности: правом надзора за судебными и следственными делами располагала только прокуратура, но в отношении военнопленных такое за грех не считалось.

Телега советского правосудия медленно катилась по множеству сфабрикованных дел, пока не настала очередь дела Протопопова-Медера. 13 мая 1947 года руководство новосибирской контрразведки получило ответ из Москвы, подписанный полковником Лютым. Содержание ответа вполне соответствовало фамилии полковника:

«Ознакомившись с материалами следственного дела на заключенного Протопопова-Медера А. М. в предъявленном ему обвинении по статье 58-3 УК РСФСР отмечаю, что по делу необходимо провести доследование, а именно установить, когда Протопопов принял австрийское подданство.

Если Протопопов принял австрийское подданство после октября 1917 г., то в этом случае необходимо его состав преступления квалифицировать как измена родине и привлечь к уголовной ответственности по статье 58-1 пункт «б» УК РСФСР[33]. В случае невозможности доказать, что Протопопов принял австрийское подданство после октября 1917 г., необходимо будет перепредъявить ему обвинение по статье 58-4 УК РСФСР, соответственно с этим переоформить следственное дело, после чего направить последнее в военный трибунал. О результатах доследования и решении суда прошу донести в Оперативное управление ГУПВИ».

Это было полнейшее беззаконие. Главное управление МВД СССР по делам о военнопленных, государственный орган, обязанный заботиться о содержании военнопленных в соответствии с нормами международного права, требовал — во что бы то ни стало осудить военнопленного, и предлагал различные рецепты, как это сделать.

Следственные органы МВД СССР не были заинтересованы в установлении истины. Для них было безразлично, какое обвинение будет предъявлено военнопленному. В любом случае наказание было чудовищным по своей жестокости и несправедливости. Такое могло быть только в стране, где царствовал тоталитарный режим.

Через три недели после получения этой директивы из Москвы, 5 июня 1947 года, Алексей Протопопов-Медер был допрошен старшим следователем контрразведки лагеря для военнопленных № 199, куда он был на время переведен. В протоколе допроса говорилось:

«ВОПРОС: Вам вновь предъявляется обвинение по статье 58-1 «б» УК РСФСР, т. е. в измене родине. Признаете себя виновным по предъявленному обвинению?