Олег Сидельников - Пора летних каникул Страница 16

Я отогнал эту гнусность, однако ей на смену явилась другая, похитрее: „Что ты знаешь о войне? Чем она тебя зацепила? Ну приемник отобрали… затемнение, комендантский час… А вот если бы у тебя ноги… померли!“

С сумерек и до рассвета мы поочередно дежурили в городском парке. Фашистские самолеты не прилетали. Это радовало и раздражало.

Вилька раздобыл два вещевых мешка, очень похожих на военные, и шесть пехотных пилоток. Павка, Глеб и я разжились съестными припасами: кило конфет, четыре банки шпрот, банка малинового варенья, мешочек сладких сухариков и три пачки сливочного печенья, Готовились к побегу серьезно, но уже без бешеного энтузиазма, вроде бы по инерции. Лишь Павку больше и больше разбирал воинственный зуд. Он буквально извел Вильку, который все тянул с обещанной формой.

Хороший парень Павка. Настоящий комсомолец, не то что мы с Глебом. И все-то он знает, всегда в курсе разных событий.

…Вот и сегодня он ворвался ко мне.

— Скорей… На проспект… Да шевелись же, Сталин сейчас будет выступать!..

Мы примчались вовремя. Возле уличного репродуктора, похожего на раструб граммофона, собралась огромная толпа… Я сразу же узнал голос. В позапрошлом году папа получил премию — альбом пластинок „Доклад товарища И. В. Сталина о проекте Конституции СССР“. Собственно говоря, не на всех пластинках был доклад, несколько штук — громовые аплодисменты, возгласы — и больше ничего. Но был и доклад. И поэтому я сейчас сразу же узнал его речь и вновь (как ив позапрошлый год) поразился его акценту.

И еще я поразился, услышав:

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Озноб пробежал по позвоночнику. В растерянности Оглянулся на Павку. Он замер. А толпы словно и не было — такая стояла тишина, и ее распарывали страшные слова:

— Вероломное военное нападение гитлеровской Германии… удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины… Сто семьдесят дивизий… Фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении… Страна вступила в смертельную схватку со своим злейшим и коварным врагом — германским фашизмом… Необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране… Враг жесток и неумолим…

Люди вокруг продолжали жадно слушать, у них были голодные глаза и непонятные лица — чугунно-серые, влажные.

В толпе заплакал грудной ребенок. На него зло зашикали. Испуганная мать прямо на людях быстро сунула Крикуну грудь, и он замолчал.

Слова Сталина многопудовой тяжестью обрушивались на плечи, на голову. И в то же время не оставляла надежда: „Раз говорит он, он знает, что делать!“ Восхищала мудрая прозорливость вождя. „Как же сами-то мы раньше не сообразили, что захвачена огромная территория, что враг жесток и неумолим, вероломен, коварен, и надо осознать всю глубину опасности?!“

А репродуктор, похрипывая, выбрасывал странные слова — гортанный голос неровно рубил их на куски, и от этого даже самые простые фразы звучали веще, как откровение.

Он говорил — ив глазах людей светилась надежда. Он призывал теперь к героизму, учил драться за каждую пядь земли, драться до последней капли крови, а при вынужденном отходе — сжигать все, не оставлять врагу ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Надо создавать партизанские отряды, народное ополчение. В этой войне мы не одиноки: с нами народы Европы и Америки.

— …Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Все силы — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!

Да! Он не оставит нас. Он видит все, все предопределяет.

Репродуктор умолк. Но люди не расходились. Они все еще чего-то ждали.

Вдруг — шум, возня, раздались крики: „Пустите меня!..“ — „Врешь, гад, не уйдешь!“ — „“.Это же фашистский распространитель слухов, шпион. Сталин предупредил!..» — «Не шпион я… Бухгалтер».

Мы с Павкой ринулись в толпу, столкнулись нос к носу с Вилькой и Глебом, Вчетвером удалось протиснуться к месту происшествия. Дюжий дядя в спецовке заламывал руки за спину лысому толстяку. Дюжему помогало еще несколько мужчин и девушка с рассыпавшейся прической; они мешали друг Другу и особенно тому, кто заламывал руки. Толстяк был бледен как бумага и беззвучно разевал рот.

— Сука!..

— А гад… Нимецких литакив ждэ…

— Швидче, швидче… ось так.

Но вот толпа, словно по волшебству, раздалась, пропуская худощавого брюнета.

— Раздайсь, — негромко командовал он. — В сторонку, граждане. Посторонитесь…

Толпа повиновалась. Худощавый был в форме капитана госбезопасности.

— Что произошло, граждане? — спросил он тех, кто держал толстяка.

Здоровяк в спецовке, его помощники замялись. Выпущенный из крепких рук лысый дышал, как загнанная лошадь, вместо глаз — сплошные белки, полыхающие ужасом. Он ловил пухлой рукой, поросшей противными волосками, черную ленточку пеноне и никак не мог поймать. Пенсне, прицепленное к уху, покачивалось маятником.

— В чем дело? — повторил капитан.

Выручила девушка с растрепавшейся прической. Крикнула тоненьким голосом:

— Провокатора поймали!

Тут парня в спецовке словно прорвало.

— Радянську власть хайл… Вот стоим мы туточки, слухаем: Сталин речь говорит… А вин, шпиен, шкура, зараз ухи навострив. А як вождь сказав велики слова, значит, «Вперед, за нашу перемогу!», злыдень и каже… Не дюже громко, но щоб слыхать: «Вот як обернулось: раньше воевать на вражьей территории и малой кровиной, а теперь усе навыворот…»

Взорвались голоса:

— Так и сказал!

— Честное комсомольское!.. Лысый закрыл лицо руками.

— Спокойствие, товарищи, — чуть повысив голос, приказал капитан. — Расходитесь, товарищи. А вы, товарищи… — обратился он к свидетелям, — прошу со мной. — Пройдемте, гражданин.

Последние его слова, сказанные очень вежливо, пожалуй, даже вкрадчиво, относились к толстяку. Толстяка увели.

Это был первый враг, которого нам довелось увидеть. В глубине души, однако, брало сомнение: уж больно неказистый фашист. Досадно!

Весь вечер мы просидели в темноте на терраске, обсуждали события дня. Речь Сталина встревожила и одновременно вселила уверенность. Ведь он ясно сказал: сплотить силы для разгрома врага, для победы, фашисты скоро получат сокрушительный удар.

Против обыкновения, папа, сразу же после митинга, пришел домой. После обеда долго вышагивал по столовой, шептался с мамой. Захотелось узнать, в чем дело. Папа замялся, потом объяснил. Мама поступает в швейную мастерскую, хочет шить белье для красноармейцев, а ему это не по вкусу — кто будет дома хозяйничать?

Первый раз в жизни стало стыдно за папу. В такое время думать о дурацком хозяйстве! Тоже мне старосветский помещик выискался. Я подумал о том, что, в сущности, ничего не знаю об отце. Неужели он эгоист? Нет, не может быть!.. И вдруг мне пришла на ум другая мысль: «Дело не в швейной мастерской. Они от меня что-то скрывают».

Так и не поняв, в чем дело, я возвратился на террасу. Вскоре к нам присоединился и папа. Он любил иногда поговорить с ребятами и, в общем, никогда не мешал. Папа рассказывал об империалистической войне, и опять у него выходило так, словно война — самая забавная штука на свете. Тяжелые снаряды он называл «чемоданами», немцев — колбасниками, об австрийцах отзывался пренебрежительно, мол, не вояки, а одно наказание. В доказательство папа вспомнил о фокстерьере Бомке, которого он поймал в брошенном австрийском окопе.

Удивительно это у него получилось. Мы представили себе такую картину: окоп, — а в Окопе мечется Бомка, ищет хозяина, австрийского офицера. А того и след простыл. Ничего себе вояка — родного пса бросил!

— Антон Васильевич, — спросил Павка, — а как насчет итальянцев?

Папа улыбнулся.

— На этот счет в наше время забавный анекдотец ходил. Решил бог создать в каждом государстве армию. Сказано — сделано. Создал. Стали армии сражаться. То одна победит, то другая. Вот только австрийской армии худо: с кем ни схватится — все ее громят. Отправились тогда австрийские генералы к богу, жалуются:. «Боже всемогущий, выручай. Бьют нашу армию все, кому не лень. Стыд и позор. Спаси ты ради бога честь австрийского мундира!» Почесал бог в затылке и отвечает: «Ладно, господа австрийские генералы, явлю вам божью милость. Ауфидерзейн…»

Мы силились понять, в чем соль анекдота. Наконец, Вилька не выдержал:

— Неясно, Антон Васильевич, при чем здесь австрийцы?

Папа расхохотался:

— Эх, вы!.. Бог сжалился над австрийскими горе-вояками и… создал итальянскую армию.

Честное слово, папа — свойский парень. Весело с ним. И никогда не читает нотаций. Только изредка шпильки подпускает, но он и со взрослыми такой, любит подшутить. Вот и Глебу сейчас чуточку досталось.