Олег Сидельников - Пора летних каникул Страница 17

— Неясно, Антон Васильевич, при чем здесь австрийцы?

Папа расхохотался:

— Эх, вы!.. Бог сжалился над австрийскими горе-вояками и… создал итальянскую армию.

Честное слово, папа — свойский парень. Весело с ним. И никогда не читает нотаций. Только изредка шпильки подпускает, но он и со взрослыми такой, любит подшутить. Вот и Глебу сейчас чуточку досталось.

Глеб спросил папу:

— А какая армия самая сильная в мире?

— Все армии самые сильные в мире, — серьезно ответил папа.

Я заподозрил подвох, а Глеб напоролся.

— Все самые сильные?.. Антон Васильевич, это, извините, нелогично.

— Напротив, очень логично. Если бы существовали армии не самые сильные в мире, то исход сражения был бы заранее известен. А зачем, спрашивается, лезть воевать, коли знаешь, что тебе надают в хвост и в гриву?

Ошеломленный Глеб подумал, подумал и согласился: все вроде логично.

Тут уж папа расхохотался:

— Логично, говоришь?.. Ай да Глеб! Это же я тебе Анатоля Франса подсунул. Читал «Остров пингвинов»?.. Не читал. Великолепная сатира. На Гитлера, на Муссолини, на самураев, на всех…

— И на нас? — спросил Павка невинным тоном. — И у нас армия самая сильная в мире?

— Ишь ты какой ядовитый! И в самом деле. Много насчет непобедимости трубили. Но мы — совсем другое дело. Красная Армия — зарубите себе это на носу — сильнейшая.

— А отступает… Зачем отступает?

— Придет время, пойдет в наступление. Наша армия — это народ. А народ непобедим. Трудно нам придется, хлебнем горя… Но победим, это точно. — Папа помолчал, добавил тихо — Жаль мне вас, ребятки… Все я знаю. Знаю… на войну собрались — варенье, печенье запасаете, конфетки… Эх вы, сладкоежки…

— Мы не на войну! — нахально соврал Павка. — Мы так просто, на всякий случай… Война все-таки.

— Ладно-ладно, — папа закурил папиросу. Во тьме затеплился огненный кружочек. — Только без вранья. Не раззвоню, не бойтесь. Я ведь понимаю вас. Добрые ребята. Все понимаю. Одного не могу сказать: идите, ребята, одобряю. То есть, я хочу сказать, — одобряю ваш порыв… страшновато мне… за вас. Мальчишки вы, все вам нипочем, все на одной ножке… Вот Юрка, к примеру… Ослиное упрямство. Не пустить — назло сбежит. Так уж лучше по порыву сердца… Понимаю… Короче говоря, я ничего не знаю.

Он окончательно запутался, ткнул в пепельницу папиросу и, потянувшись, за второй, закончил сердито:

— Хватит лясы точить. Спать пора. Дома: то предупредили, что у Юрки ночевать останетесь?

— Предупредили, — с готовностью ответил Вилька.

— Ну, так давайте на боковую. Мне вставать рано, а вам завтра ночь не спать, зажигалки караулить.

Мы расстелили одеяла на полу террасы. Спать не хотелось. Вилька тихонько насвистывал, Глеб ворочался с боку на бок. Рядом со мной посапывал Павка.

— Юрка, а, Юрка! — Павка слегка подтолкнул меня в бок. — Ты не спишь, а?

Я сделал вид, что сплю.

— Мировой парень, — раздался голос Вильки. — Повезло Юрке.

— Ты о чем? — поинтересовался Глеб.

— Ни о чем, а о ком. Отец Юрки — что надо.

— М-да, — согласился Глеб. — Свой старик. С головой.

— А мой, — вздохнул Павка, — если б узнал… Крику бы было! «… У меня — сердце! Ты маму в гроб загнать хочешь», — очень смешно пропел Павка. — Толковый мужик Антон Васильевич. Большевик.

Я лежал, затаив дыхание, и меня распирала гордость. Гордость за папу.

Дни летели стремительно, неудержимо — успевай только обрывать календарные листки. Война приближалась к нашему городу. Бои шли пока в районе Могилев-Подольского, но теперь мы научились читать между строк: фашисты жали на всех фронтах. Раненые прибывали и прибывали. Они привозили страшные вести: фашисты сжигают города и села, бомбят санитарные поезда, приканчивают раненых и пленных, мучают, вешают женщин, стариков, детей…

Об этом сообщали и газеты. Но в какое сравнение может идти скупая информация с живым свидётельством очевидца!

— Отбили мы у гансов сельцо — сердце зашлось: девочка в петле, а рядом ребятенок — вместо головы каша. Тигра лютая — и та смирнее. Посмотрел я все это, и душа загорелась. Шасть в сторону, а там сплошной ужас… люди навалом лежат, скорчились, и ничего на них нет, даже кожи, одно горелое мясо, потому как это были пораненные бойцы, а их зверье фашистское заперло в школе да и спалило школу вместе с бойцами…

Такие рассказы пугали. Но это уже был особый испуг — он рождал ненависть, злобу. Мы все яростней наседали на Вильку, обещавшего обмундирование, называли его трепачом, упрашивали. Вилька слонялся у санитарных поездов, ловко избегая встреч с бойцами железнодорожной охраны. Все же он на них напоролся. По нему даже стреляли.

Он прибежал к нам со свертком под мышкой — счастливый донельзя.

— Вот! — Вилька бросил под яблоней сверток. — Два комплекта. С пилотками. Теперь у нас восемь пилоток.

— А сапоги? — деловито осведомился Павка.

— Сапоги сами доставайте. Вам есть где — у папаш. Глеб не удержался, съехидничал:

— Хорош у меня видик будет: две пилотки на голове, сапоги — и все. Фашист как увидит — до самого Берлина драпанет…

— А ну вас к лешему. — Вилька обиженно скривил губы. — Нет чтобы спасибо сказать!.. Вы думаете, форма на полу валяется? Я уж санитаров и так уговаривал и эдак, деньги предлагал. А они гонят. Хорошо хоть на одного набрел… подобрее. Вижу — нос помидорный. «Ну, — думаю-,— пофартило!» Я ему — денег, за пол-лит-рой сбегал… Дал он мне два комплекта, говорит: «Бери, ежели надо. Все одно они осколками попорчены и малость в крови Постирай, зашей и носи на радость маме».

Вилька увидел наши кислые лица и заторопился:

— Нет, честное слово, носить можно. Я еще два комплекта достану. Трудно больно. Охрана… Сегодня как заорут: «Стой! Стрелять буду!», как жахнут. Пуля «фьють» у самого виска…

— Врешь, — завистливо протянул Павка. — Они в воздух стреляли. Врешь.

— Честное слово… — начал было Вилька и вдруг рассмеялся. — А может, и вру. Со страху показалось… Я еще достану.

Война приближалась, приближалась к нашему городу. Она пока не гремела взрывами, не визжала сталью, но ее дыхание уже чувствовал каждый.

И вот пришел день, когда война рявкнула над самым ухом.

Это произошло в ночь с понедельника на вторник. Мы, четверо, дежурили в парке. От нечего делать спорили. Глеб предлагал записаться в народное ополчение, Павка категорически возражал.

— Ополчение, — доказывал он, — для стариков. С ними воевать трудно. То поясница болит, то еще чего-нибудь. Нет, надо в регулярную часть. Ополчение — это уж на крайний случай, если в армию не обломится.

— А мне все равно, куда, — отозвался Вилька.

— Нет, не все равно, — горячился Павка. — Воевать — так воевать.

Мне ополченец представлялся похожим на монаха: бородища, высокая шапка с медным крестом — таким, как в наполеоновскую войну. «Павка прав, — решил я. — Надо в настоящую часть».

— Слушайте, ребята… — начал было я и прикусил от неожиданности язык: скамья под нами дрогнула, загрохотала.

Мы вскочили, не понимая, что случилось. В темном небе родился нежный свист; он все нарастал, наливался злостью, и вдруг с грохотом качнулась под ногами земля.

— Бомбежка! — заорал Вилька и зачем-то кинулся под дерево. — Бомбят.

— Не ори! — оборвал. Павка. — Умник выискался. Это, должно быть, камень на скале рвут.

— Ничего себе камешек, — Глеб странно хихикнул… Мы прислушались. Взрывов больше не было. Стояла томительная тишина. Лишь в посветлевших небесах, просвеченных восходящей луной, раздавался тихий надсадный стон: «Ззу-у-у-ззу-у…»

— Вроде мотор…

— Брось — отмахнулся Павка. — Разве такие бомбежки бывают! Где сирены, где прожектора, где зенитки?.. Как нас учили? Сирены оповещают о приближении самолетов противника, затем…

— Пи-и-и-и! — вновь запело в бархатных небесах и, вдруг пронзительно завизжав, обратилось в грохот и огромный всполох пламени.

Невидимый кулак ударил меня в грудь, опрокинул на спину. «Убит», — подумал я.

В голове, заполненной звоном, опустело, болела грудь. Но страха, как ни странно, я не испытывал. Только тупо удивился: если это смерть, то какая странная.

Опять громыхнуло, на этот раз подальше, и тогда я понял, что жив. Осторожно приподняв голову, увидел распластавшихся товарищей. Они лежали, уткнувшись лицами в траву, чья-то нога, зацепившись за штакетник газона, нелепо торчала.

«Убиты!»— ужас сдавил сердце ледяной лапой. Вновь с ревом заходила ходуном земля. Я вскочил и, не разбирая дороги, побежал на чужих ногах. Падал, поднимался, ветви хлестали меня по лицу. Тонкий свист, казалось, врежется в затылок; с визгом и урчанием ударили по деревьям тысячи дятлов. Я опять упал, распорол губу обо что-то колючее. Увесистый сук, срубленный невидимым топором, трахнул меня по спине.