Николай Равич - Молодость века Страница 16

Крестьяне, обманутые Петлюрой, массами переходили на сторону большевиков. Многие из них были типичными выразителями мелкобуржуазной анархистской стихии. Петлюровцы играли на этих инстинктах. С одной стороны, они раздували национальные, шовинистические чувства, с другой, потакали самым низменным порывам, которые могут возникать у человека на войне. Грабежи, насилия над женщинами, еврейские погромы были обычным явлением на территории, занятой войсками Директории. Переходя на сторону Красной Армии, крестьяне попадали совсем в другую обстановку. Суровая дисциплина, жертвенность ради революции, голод и холод (излишки хлеба и топлива отправлялись в Москву и Ленинград, население которых в них остро нуждалось) — вот что ожидало советского бойца во время гражданской войны. За грабеж, насилие, пьянство отдавали под суд военного трибунала, а в боевой обстановке расстреливали на месте. Орденов еще не было (указ о них только что появился); самой высокой наградой был приказ по полку; самой большой честью было умереть в бою за партию и Советскую власть.

Не удивительно, что многие из тех, кто, перебегая от Петлюры на сторону большевиков, надеялись на легкую и веселую жизнь, впадали в уныние и легко поддавались контрреволюционной агитации. Тогда возникали бунты, волнения в отдельных частях, а иногда и крупные восстания, как это было впоследствии с армией Григорьева или отрядами Махно и отдельных атаманов, которые то переходили на нашу сторону, то воевали против нас.

Наш вагон, в котором ехали также С. Винокуров, Н. Вершинин и небольшая охрана, то прицепляли к эшелонам, шедшим на фронт, и тогда мы летели почти без остановок, то отцепляли без предупреждения, и тогда он стоял на какой-нибудь станции до тех пор, пока нам не удавалось получить паровоз. На одной станции мы видели, как полк в конном строю, прямо по железнодорожному полотну, шел в атаку на эшелон, в вагонах которого петлюровским агентам удалось вызвать волнения.

Мы приехали в Киев к вечеру. На вокзале нас встретил Фомин — высокий, худой человек, затянутый во френч, в ремнях и с маузером через плечо. Он был начальником контрразведки округа. Его серые глаза то вспыхивали холодным блеском, когда он говорил о происках контрреволюционеров, то излучали удивительную теплоту, когда рассказывал о Щорсе, бывшем тогда начальником гарнизона, — Фомин был его другом и поклонником. Мы ехали по оживленным улицам Киева, заполненным веселой, жизнерадостной толпой. Предвечерняя голубоватая пелена как бы окутывала город, на улицах которого жемчужной, серебрящейся нитью вспыхивали гирлянды фонарей.

Мы подъехали к гостинице «Франсуа» и вошли в подъезд. В холле толпилось множество всякого народа — молодые люди с офицерской выправкой, но в штатских костюмах, обрюзгшие спекулянты с заломленными на затылок шляпами и в немецких непромокаемых плащах, женщины в черных декольтированных платьях, обвешанные фальшивыми драгоценностями. Трехстворчатая застекленная дверь вела в огромный ресторанный зал, набитый разношерстной толпой, среди которой кое-где за отдельными столиками сидели командиры наших частей. На эстраде играл оркестр, лакеи бегали, разнося блюда. В воздухе висел сизый табачный дым. Сквозь равномерный гул голосов изредка прорывались пьяные выкрики. Огромная хрустальная люстра, висевшая очень низко, освещала лепной позолоченный потолок, верхнюю часть стен и головы людей, сидевших посреди зала.

Мы поднялись по устланной ковром лестнице на третий этаж. Два китайца-часовых вытянулись при виде Фомина. Фомин кивнул им головой и повернулся к нам.

— Это наш этаж!

Здесь находились самые дешевые номера. Но Фомин избрал третий этаж потому, что он был верхний и его было нетрудно изолировать. Если буржуазия живет в роскошных номерах — черт с ней! Пускай она в них и разлагается; а пролетариат нужно уберечь от соблазнов. Приведя себя в порядок после дороги, мы начали подумывать, где бы поужинать. Спросили Фомина. Он задумался.

— Да, будь пораньше, можно было бы послать в отряд на кухню за кашей. А теперь придется ужинать внизу. Только там публика неподходящая, и в любое время контрреволюция может проявить себя… Эх! Придется спуститься в самый подвал.

— Почему в подвал?

— А там у них другой ресторан — с программой. Туда больше крупная буржуазия ходит. Та теперь тише воды, ниже травы. Но на всякий случай надо быть при оружии.

Мы спустились вниз и прошли в общий зал. Метрдотель, увидев Фомина и трех человек явно комиссарского типа, побледнел и бросился вперед по узенькой лестнице, которая вела в подвал.

Здесь в небольшом зале сидели за столиками мужчины в черных костюмах, накрахмаленных воротничках (которых мы после взятия Харькова не видели) и галстуках и дамы в вечерних туалетах, украшенные драгоценностями, на этот раз настоящими. Из кадок со льдом торчали разноцветные горлышки винных бутылок. Лакеи в черных фраках — не те лакеи, что в верхнем зале носились в своих пропитавшихся потом белых куртках, а лакеи, сами похожие на господ, — медленно и важно разносили на продолговатых серебряных блюдах изысканные закуски, распространявшие острый, пряный запах. Когда мы вошли, все головы повернулись в нашу сторону. Фомин с яростью оглядел сидевших и повернулся к метрдотелю.

— Дайте нам столик в углу у самой сцены…

Мы сели. Метрдотель передал три толстых прейскуранта. Фомин вернул их назад.

— Дайте четыре порции котлет…

Винокуров проглотил слюну и добавил:

— Отбивных…

Метрдотель наклонил голову.

— А на закуску что прикажете? Какое вино?

Винокуров, который имел около двух метров роста и такой ширины плечи, что ни один каптенармус не знал, где достать на него обмундирование, вздохнул:

— По сто граммов водки и две селедки с гарниром!

Метрдотель поднял брови: таких заказов до сих пор ему еще не давали, и, сказав: «Слушаюсь» — поспешно ушел.

Фомин посмотрел ему вслед.

— Он, свинья, не понимает, что люди несколько дней ехали и горячего во рту не имели. Привык буржуям слизняков в раковинах подавать да белые вина разливать…

В зале, где прежде еле слышался сдержанный говор, теперь раздавались громкие голоса, женский смех. Недалеко от нас сидел мужчина с мясистым, красным лицом, остриженный бобриком, держа в одной руке, украшенной толстым золотым кольцом с крупным бриллиантом, сигару и положив другую на обнаженные плечи молодой очаровательной блондинки с синими, широко раскрытыми глазами. Он шептал ей что-то на ухо. Она смеялась низким грудным смехом, продолжая удивленно нас разглядывать. Оркестр заиграл попурри, потом смолк, и на авансцену вышел знаменитый когда-то в Москве конферансье. Он всматривался в зал и время от времени кланялся какому-нибудь столику:

— Здрасьте, господа, здасьте, зрасьте…

Раздались приветственные ответные выкрики из зала. Конферансье повернулся в нашу сторону и на мгновение замер, онемев. Потом снова обрел дар речи:

— Начинаем нашу концертную программу…

После него появилась девица, сильно декольтированная и намазанная, которая, подтанцовывая под музыку, спела куплеты с рефреном: «Деньги здесь и деньги там…»

После первой девицы появилась вторая, в купальном трико, и показала несколько акробатических номеров. После нее выступила третья. Впрочем, нас больше занимала еда. В течение нескольких дней мы питались черным хлебом с кусками сала, запивая их кипятком. Давно уж не ели мы такой селедки и таких котлет… Три бутылки пива, поданные дополнительно, окончательно привели Винокурова в добродушное настроение. Сложив огромные руки на животе, он осматривал подобревшими глазами зал.

— Хорошо вы тут живете, сытно!

Фомин вскинул на него серые глаза.

— Действительно, хорошо, — все время под пулей. Ты не смотри на буржуазию сейчас, когда она гуляет! Ты посмотри на нее с другой стороны; чуть какой командир зазевается, пуля из-за угла — и готов. Попробуй-ка пройдись ночью по улицам…

Вдруг потух свет. Желтые лучи прожектора упали в середину зала. Женщина, гибкая, как змея, в черном платье, с такими разрезами по бокам, что ее длинные ноги выделялись очень резко, начала медленно танцевать «танго смерти». Ее партнером был томный молодой человек в баках и во фраке, сидевшем на нем, как трико. Тягучая музыка, страстная и вместе с тем печальная, пробуждала у людей затаенные желания.

Свет вспыхнул, потом снова погас. Раздался страшный удар, словно кто-то гигантским молотком хватил по потолку. Наверху послышался топот ног и вслед за ним дикий испуганный женский визг в нашем зале.

Фомин выхватил из кармана электрический немецкий фонарь и, одним прыжком вскочив на сцену, направил свет в зал.

— Тихо! Сидеть всем спокойно! Сейчас будет свет!..

Минута или две казались вечностью. И свет действительно зажегся. Фомин повернулся к нам.