Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах Страница 17

Первые солдаты колонны уже обосновались в избах. Дымят трубы. Верно, эти счастливцы уже варят картошку и кое-кто уже спит, а мы все стоим, наставив в степь дула пулеметов. Не лучше ли было бы и нам погреться в теплой избе? Что нас заставляет дрожать на холоде? Кому это нужно? Майор Бракки ушел вместе с немецким офицером, а наши офицеры приказали нам занять позиции здесь. Наконец появляется связной и говорит, что и мы можем войти в деревню. Но потом нас снова заставляют стоять и ждать возле большого дома из красного кирпича. И вот наконец разрешают войти внутрь. Каждая комната битком набита солдатами. Кое-кто раздобыл солому, улегся и уже храпит. Тардивель и Артико, старшие капралы второго стрелкового взвода, в углу разожгли огонь и разогревают консервы. Теперь комната полна дыма, но она здоровенная, и в ней по-прежнему холодно. Сюда набилось два взвода нашей роты. В кармане шинели у меня еще лежат кофейные зерна, и я принимаюсь толочь их в каске штыком. Пожевать мне нечего. В куртке нахожу таблетки сухого спирта, зажигаю их и пытаюсь сварить кофе из зерен и воды, которую набрал фляжкой в реке. Но вода никак не желает закипать, сухой спирт почти не дает тепла. Мне хочется спать, очень хочется, товарищи уже храпят, а я упрямо и безуспешно стараюсь сварить кофе. Огонь погас, в окна с разбитыми стеклами врывается ночная стужа, альпийские стрелки, чтобы согреться, покрепче прижимаются друг к другу. Винтовки и каски выстроились вдоль стен. Во сне кто-то стонет, а в углу одиноко сидит солдат и печально разглядывает свою ногу. Потом начинает осторожно ее растирать и обертывает куском одеяла. Он даже умудрился зажечь огарок свечи, прикрепив его к крышке котелка. Вода никак не закипает, и тогда я кидаю в нее размолотый кофе и выпиваю до дна теплую жижу. Растягиваюсь на полу, ноги стали словно каменные, но ботинки снимать лень. Я сжимаюсь в комок, мне хотелось бы влезть ногами в живот, а руками — в грудь. Нет, на таком холоде не уснешь.

— Тревога! Тревога! — Капитан зовет меня: — Ригони! Немедленно спускайтесь вниз с оружием.

Я вскакиваю — даже минуты не поспал — и кричу:

— Подъем! Подъем, быстрее вставайте… Спокойнее, не суетиться!

Однако начинается всеобщий переполох, те, кто сняли ботинки, никак не могут их натянуть — ноги распухли, а ботинки твердые, как деревяшки. Кто ищет свою винтовку, кто — каску, некоторые так крепко спят, что приходится трясти их за плечи.

А на лестнице и в коридорах царит еще большая неразбериха. Там сидели артиллеристы из группы «Валькамоника», и мы пробираемся с трудом, нередко задевая тех, кто не успел подняться. Бедняги жалобно охают. Наконец мы выстраиваемся возле здания. Не хватает многих, и непонятно, где они. У меня недостает еще и пулемета, но бог с ним — он все равно неисправен. Капитан входит в дом и в самой большой комнате обнаруживает пропавший пулемет. Спустившись вниз, он набрасывается на меня с руганью.

— Капитан, да я его нарочно оставил, он же не действует. Он на части разваливается, зачем же нам лишний груз тащить. Посмотрите, мы и так еле на ногах держимся. К тому же у нас почти не осталось боеприпасов.

Но капитана мои доводы не убеждают, и я поднимаюсь и беру ненужный пулемет.

Взводы Мошиони, Ченчи, Пендоли уже исчезли, проглоченные темнотой. Вместе с лейтенантом, который продолжает разыгрывать из себя храбреца, мы направляемся к крайним избам в левой части деревни, неся три станковых пулемета. Я стараюсь, чтобы мои солдаты держались вместе, и, словно пастушья собака, то забегаю вперед, то возвращаюсь назад.

— Не отставай, Бодей, держись, Тоурн, прибавь шагу, Бозио. Те, кто несут боеприпасы, пройдите вперед.

Так мы добираемся до места, указанного нам капитаном. Что же произошло? Может, нас настигают русские? Я никак не могу разобраться в ситуации. То и дело на правом фланге раздаются выстрелы. Мы устанавливаем пулеметы: один — в углу избы, другой — перед маленьким холмиком. Руководствуясь лишь интуицией, определяю, в каких направлениях вести стрельбу. Уже глубокая ночь, верно, два часа. Небо постепенно темнеет, и заходящая луна сквозь прорывы в тучах освещает степь. Едва она снова выплывает, я приказываю моим солдатам укрыться в тень.

Лейтенант вошел в ближайшую избу. В этой деревне все избы бедные, маленькие, от одного взгляда на них становится холодно. Но лейтенант тут же выскакивает из избы, размахивая пистолетом. Кричит, чтобы я бежал к нему. Подбегаю и вхожу в избу, держа в руке гранату. Вижу двух женщин и ребятишек, лейтенант требует, чтобы я их связал. Он явно сошел с ума. Женщины и дети все поняли и смотрят на меня с ужасом. Плачут и что-то говорят мне по-русски. Какой голос был у этих женщин и детей! Казалось, в нем все горе человечества и вся надежда. И протест против зла. Я беру лейтенанта за руку и вывожу из избы. Но лейтенант, не расставаясь с пистолетом, тут же входит в другую избу. Иду за ним.

Там я увидел отставших от своих частей солдат дивизии «Виченца». Они забились под стол, безоружные, полуобмороженные, дрожа от страха. На железной кровати лежал старик. Лейтенант крикнул мне:

— Это партизан, убей его!

Бедный старик смотрел на меня и весь трясся.

— Свяжи его, если не хочешь убивать! — снова крикнул лейтенант.

Антонелли вошел в избу со мной и видел всю эту сцену. Лейтенант показал мне на валявшуюся в углу веревку. Нет, он точно тронулся. Я неторопливо поднял веревку. Антонелли снял со старика одеяло, я подошел к нему и… Да он паралитик! Я отбросил веревку и сказал лейтенанту:

— Какой там партизан! Он же парализован!

Лейтенант молча выходит из избы — проблески разума у него, похоже, сохранились. Испуганные, жалкие солдаты по-прежнему лежат под столом, и я зову их с собой.

— Боимся мы, боимся, — лепечут они. И остаются в избе. Мы с Антонелли выходим, оставив в покое этих бедняг.

Внизу, там, где стоит пулемет, прямо из-под земли доносятся голоса. Там откидная дверь, ведущая в большую яму, в которых русские хранят припасы на зиму — погреб. Поднимаю дверцу, наклоняюсь и вижу: в погребе свет, а к углам жмутся женщины и дети. Они поднимаются по лесенке и вылезают с поднятыми руками. Я улыбаюсь непонятно чему, но детишки плачут. О господи, сколько же их тут? Конца не видно. Антонелли, смеясь, говорит:

— Да их там целый муравейник.

Я отпускаю всех этих людей, и они, обрадованные, убегают. Их счастье, что лейтенант ничего не заметил. Немного спустя мальчуган приносит нам горячий вареный картофель.

Внезапно над нами со свистом проносятся два снаряда и разрываются на противоположном краю села. Из степи к нам приближаются две колонны. Кто они — русские или наши солдаты, отставшие от своих частей? Пока они еще далеко, да и ночь темная. Луна время от времени выплывает из облаков, освещая степь, но сейчас она как раз скрылась. Вернулся лейтенант. Он тоже заметил что к нам подходят две колонны. Может, он из-за этого и вернулся?

— Стреляйте! — приказывает он. — Стреляйте! Открывайте огонь!

— Нет, — говорю я, — не стрелять. Лежите тихо и сохраняйте спокойствие.

Пулеметы наведены, лейтенант кричит:

— Стреляйте, говорят вам, стреляйте!

А я:

— Нет. Подождем. Пусть подойдут поближе. У нас мало боеприпасов, и потом, это могут быть наши солдаты.

Альпийцы — небольшая группа, оставшаяся от взвода в пятьдесят человек, — по-прежнему верят мне и огня не открывают.

— Лейтенант рехнулся, — говорит Антонелли.

— Точно, рехнулся, — подтверждает кто-то еще. — Зачем открывать огонь? Никакой в том нужды нет!

А в деревне слышна стрельба. Что происходит? Над избами со свистом проносятся пули, но на нашем краю все тихо. Рамаццини, расторопный связной из «Коллио Вальтромпиа», прибегает запыхавшись и говорит:

— Ригони, поторопитесь, вам надо соединиться с ротой.

Бесшумно разбираем пулеметы, взваливаем их вместе с боеприпасами на спину и цепочкой возвращаемся к кирпичному дому. Никого из наших там нет. Рота выступила, не дожидаясь нас. В деревне суматоха. Наезжающие друг на друга сани, орущие офицеры, спешащие куда-то солдаты. Наконец колонна сформирована. Мы быстро идем в обход по снегу, чтобы нагнать свою роту. Идти нам тяжелее, чем колонне, — приходится прокладывать дорогу в рыхлом снегу. Перед нами и позади разрываются снаряды, некоторые попадают в колонну. Но люди ко всему безучастны — холодно. На артиллерийский огонь они обращают не больше внимания, чем на укусы вшей.

Занимается мутный, свинцовый рассвет, пошел снег.

Оборачиваюсь — нас осталось совсем мало, может, человек десять. Но пулеметы при нас, недостает лишь нескольких ящиков с боеприпасами. Нет и лейтенанта, куда он девался — неизвестно. Мы всё еще идем сбоку от колонны, по самой опушке ельника. И так же, как ели, мы все белые от снега. Немец, судя по мундиру, летчик, медленно бредет впереди нас, ноги у него в обмотках. Мы обгоняем его, а потом и несколько саней с немецкими и венгерскими солдатами. Вдруг все остановились — в голове колонны слышна стрельба. Мы продолжаем идти. Видим горных артиллеристов, значит, мы уже среди своих, надо еще немного поднажать. Наконец догоняем роту. Капитан видит нас и ничего не говорит. Теперь и мы останавливаемся. Впереди батальон «Валькьезе». Наши станковые пулеметы открыли огонь, а группа «Бергамо» выкатывает на позиции свои батареи. Чтобы прорваться, надо взять еще одну деревню. Но вот стрельба стихает. Мы снова трогаемся в путь, но идем теперь так медленно, что для нас это настоящий отдых. Нас настигают еще несколько альпийских стрелков нашего взвода. На снегу тут и там валяются пустые гильзы, чернеют пятна разрывов и следы танковых гусениц. Деревня раскинулась за холмом: дома, окруженные садами, спускаются в глубокую балку. В сухом морозном воздухе слышно, как лают собаки. Майор подходит к нам и говорит: