Александр Зеленов - Второе дыхание Страница 17

— Это какие такие дела?

Путеец сконфуженно ухмыльнулся. Затем, опуская глаза и копая землю носком сапога, принялся рассказывать, что в одной с ним бригаде работает местная молодая женщина, муж которой, железнодорожник, уехал на несколько суток в рейс. Эту ночь он провел у нее. Вышел под утро — и вот на задах заблудился...

— Документы! Тот предъявил.

Уполномоченный приказал обыскать. Косых принялся охлопывать плащ и форменку, вывернул все карманы, но обнаружил лишь перочинный нож.

Путеец скривился в усмешке: дескать, видите сами...

Возвращая ему удостоверение (видимо, там все было в порядке), Киндинов спросил:

— Зачем по кустам прятались?

— Я же сказал, заблудился. Иду — и вдруг люди. Ну, решил переждать...

— Да не шел он! В кустах затаился! — сказал Косых.

— Отпустил бы меня, старшой...

...Оба задержанных шли, не выказывая беспокойства, не вызывая тревоги и подозрений. И по тому, как держались они, в Порикове росло убеждение, что, вероятно, тут вышла ошибка. Приведут они их на КП, уполномоченный их допросит, потом позвонит куда нужно и, наведя о них справки, отпустит. Сколько уж раз так бывало при лейтенанте Папукине!

До КП оставалось чуть более километра. Дорога, нырнув в перелесок, была здесь переплетена корнями деревьев, в прах разбита, разъезжена. Где-то посередине, там, где дорожные колеи прижимались вплотную к лесу, один из задержанных, грудью сбив полусонно шагавшего Подожкова, кинулся неожиданно в лес.

— Сто-о-й!! — закричал Киндинов и выстрелил наугад в темноту.

Выпустили по пуле Косых и Пориков. Уполномоченный, приказав писарю глаз не спускать с другого задержанного, постоянно держать под прицелом, кинулся с остальными в лес.

Писарь дослал в патронник патрон.

«Вон оно как обернулось!»

...Небо уже отслаивалось от верхушек деревьев; начинало светать. Утренний воздух пахнул землей и холодным туманом. Сапожник стоял спокойно. Потом вдруг с укором заговорил:

— Вот ведь чудак человек, убег! А зачем бежать, ежели невиноватый? Сбегишь — токо вину свою этим учижелишь...

— Помолчи! — приказал ему Пориков. — Тоже разговорился. — И выразительно ворохнул карабином.

— Я и молчу. Я токо что говорю? Что, мол, бегать не надо, не к чему бегать-то. Я-то ведь вот не бегу никуда, а все почему? Потому как вины за собой никакой не чую. И ишо потому, что верю, разберутся товарищи, выяснют...

Пориков недоверчиво покосился. Зубы пытается заговорить? Я тебя, старого хрена, сразу на мушку, ежели что...

Но испитое лицо старика не выражало решительно никаких опасных намерений, голос его звучал утомленно, видно, изрядно его измотала эта бессонная ночь.

С полчаса уж стояли они друг возле друга. Сапожник начал все чаще кашлять, вертеть головой. При каждом его движении сержант напрягался, крепче стискивал карабин, но кругом было тихо, только сапожник все чаще кашлял. Не выдержав наконец, зашелся в таком мучительном приступе, весь почернев, что Пориков испугался, как бы внутри у его поднадзорного вдруг не лопнуло что.

Откашлявшись наконец-то, унимая худую, ходуном ходившую грудь, сапожник одышливо просипел:

— Покурить охота мне, слышь? Не могу я больше без курева...

Писарь и сам давно не курил, но промолчал, стойко сопротивляясь мучительному желанию. Прямо уши опухли без курева. Сколько же можно!..

Приказав старику не двигаться, он взял карабин под мышку, вынул жестяночку с табаком и, наспех склеив две толстые «флотские», сунул одну сапожнику:

— Только в кулак, по-тихому! Ясно?

Старик закивал благодарно, но, сделав две жадных затяжки, снова зашелся в мучительном кашле.

— Не могу этот ваш... филичевый, — стал выталкивать он из себя вместе с дымом. — Мне от его токо хуже становится...

Отшвырнув начатую завертку, попросил разрешить закурить своего и уже сунул руку в карман.

— А ну убери свою лапу! — осадил его писарь. — Руку, руку прими, говорю!

Старик покорно вытащил из кармана руку.

Прождали еще с четверть часа. Все же, поколебавшись, Пориков разрешил закурить «своего». Сапожник принялся настойчиво угощать и его. Зацепив из чужого кисета добрую жменю, сержант прислонил карабин к березке, высвобождая руки, и уже принялся крутить для себя цигарку, как послышался треск валежника, между стволов мелькнул огонек фонаря и на дорогу из леса вышли злые, еще не остывшие от погони солдаты, толкая перед собою задержанного. «Путеец» был без фуражки, со связанными руками. Брезентовый плащ весь измазан грязью, болтался оторванный «с мясом» рукав.

Последним из леса вышел Киндинов. Голова у него была забинтована. Подслеповато щурясь, он принялся вертеть в руках разбитые вдребезги, сломанные очки. На виске у него кровенела глубокая ссадина...

Тридцать пять лет миновало с тех пор.

Тридцать пять...

Давно обвалились, травой заросли окопы, сгнили землянки, дзоты, укрытия. На местах, где некогда шли бои, поднялись граненые обелиски. На братских могилах выросли памятники. Не увядали на них венки, живые цветы. Каждую весну и лето их подновляли, красили свежей краской оградки братских могил. На многих, немых до того, каменных намогильных плитах высекались, блестели золотом новые имена павших. Шла на земле послевоенная жизнь, та самая, о которой в те годы только мечталось, до которой каждому так хотелось дожить. Дожить — и своими глазами увидеть, какая будет она...

Но дождались не все.

В один из майских солнечных дней из вагона пригородной электрички вышел располневший и хорошо одетый мужчина, близкий уже к пенсионному возрасту. Снял шляпу и принялся обмахивать ею вспотевшую голову с остатками жидких волос, зачесанных поперек, оглядываясь вокруг. От станции через красный каменный мост он прошел по шоссе до совхоза, оврагом выбрался в поле, где когда-то стояла землянка — их ротный КП. Искал ее битый час, но никаких следов так и не смог обнаружить. Время стерло решительно все!

Мужчина встал в полной растерянности.

Ведь они здесь когда-то не только дрались с фашистом, защищая родную столицу, — нет! Они жили, любили, радовались, волновались. Каждый из них оставил здесь лучшую часть своей жизни — молодость. Именно в этих местах случилась и та история, которой он был не только свидетелем, но и участником, помогая найти концы и распутать ее.

Тогда им первыми удалось ухватить ту ниточку, что повела потом далеко — в Белоруссию, в Польшу, и помогла, уже после войны, следственным органам разоблачить шайку изменников и военных преступников, сотрудничавших с фашистами и пособничавших им.

С трудом узнавая места, где стояла когда-то их рота, Георгий Петрович, бывший сержант, а ныне работник печати, полем прошел до деревни, в надежде найти уцелевшим хоть дом с мансардой, но дом с мансардой был тоже снесен.

Он долго стоял, вспоминая.

После похорон взводного, на девятый, помнится, день из Батуми приехала мать Бахметьева. Заказала в столице памятник. Через неделю уехала, увозя с собой урну с прахом погибшего сына. Невесту она приглашала к себе, но та отказалась.

Он, сержант, много раз навещал Аню в госпитале, а после ее демобилизации даже осмелился сделать ей предложение.

Но надеждам его не суждено было сбыться. Аня так и осталась жить одинокой, с дочерью на руках...

1975—1980

ФРОНТОВАЯ ЛЮБОВЬ

1

Санитарный поезд медленно полз на восток.

Лениво выстукивали колеса, подрагивали вагоны, взрывались под полом неожиданным громом стальные мосты.

Ехали по местам недавних боев. Проплывали мимо вывороченные взрывами бетонные глыбы дотов, незасеянные поля, дороги, сплошь перепаханные бомбами и снарядами, телеграфные столбы, обкусанные осколками, исклеванные нашими и немецкими пулями. По обочинам и на перекрестках дорог — груды вражеской техники: выкрашенные в желто-зеленое пушки с разорванными, оплавленными стволами; танки и самоходки, зияющие пробоинами; смятые легковые машины, изрешеченные пулями; громоздкие дизельные грузовики.

По полям бродили сотни бесхозных коров. Давно не доенные, они оглашали окрестности истошным, мучительным ревом.

На станциях — эшелоны с брошенной немцами техникой, с машинами и орудиями, с награбленным добром. Откатываясь под ударами Красной Армии, гитлеровцы тащили с собой награбленное до последней возможности. Сожженные хутора и местечки с закопченными остовами труб; копошились на пепелищах женщины, дети...

Шла весна сорок пятого года.

Бои еще продолжались, хотя Берлин уже пал. На запад с низким осадистым гулом проплывали эскадрильи тяжело нагруженных бомбардировщиков, шли бесконечные эшелоны с военной техникой. На ВАДах[4] — танки и САУ[5], бронетранспортеры, пароконные повозки, виллисы, грузовики. На КПП[6] — бесконечные пробки, лязганье, громыханье; остервенело, истошно сигналят водители, требуя уступить дорогу, норовя пробить себе путь, обогнать. Все стремится на запад, туда, где раскатисто ухает артиллерия, слышатся взрывы авиабомб, где на немецкой земле, ни на минуту не умолкая, вот уж который месяц подряд бессонно ворочается война.