Александр Зеленов - Второе дыхание Страница 18

А на восток идут санитарные поезда, набитые ранеными, эшелоны с репатриантами. Эшелонов на всех не хватает, и тянутся, тянутся вдоль шоссе и проселков бесчисленные колонны беженцев и бывших военнопленных.

А санитарный поезд неторопливо отстукивал колесами: ти-та-та... на восток!.. та-та-та... на восток!.. на восток!..

В самом хвосте к нему прицепили теплушку, наскоро переоборудованную в санитарный вагон. Прицепили в самый последний момент. Тяжелых среди «ходячих» не было, и потому настроение в теплушке царило веселое. Раненые узнавали места, по которым еще так недавно шли на запад с боями, но главной темой всех разговоров был конец войны и судьба Гитлера. Где он? Слухи о том, что фюрер покончил с собой, не убеждали. Следы заметает, думали многие. Каждый хотел, чтобы  д я д ю  А д ю  поймали живым и устроили суд, суд небывалый, невиданный. Судить — и потом казнить. Варианты причем предлагались самые невероятные. Но какую бы казнь ни придумывали солдаты, все им казалось мало, солдатской фантазии не хватало, чтобы придумать достойную казнь для Гитлера.

Пожилые, постарше, с тоскою глядели на незасеянные поля, на коров, обреченно мычавших. Болезненно хмуря выбеленные госпиталями лица, рассуждали о том, кто же будет теперь засевать эту чужую землю; вспоминали родные места, пахнущие осокой речки, семьи свои; рассуждали, как будет расплачиваться Германия за ущерб, который нам причинила. Настроение у каждого было приподнятое. А как же! Столько лет зарываться в землю, не смея высунуть головы, жить в блиндажах, в окопах, сидеть в болотах, спать, не снимая шинелей, сапог, на голой земле, под грохот и вой снарядов, под автоматную трескотню, вскакивать по тревоге, в любое время готовым на новый бой, дергать на пуп машины и пушки, слышать стоны раненых, хоронить убитых товарищей и постоянно гнать от себя неотвязную мысль, что и для тебя, может быть, уже где-то отлита пуля, которая оборвет твою жизнь, — и вдруг ни взрывов, ни выстрелов, а только покой, сон без нормы, чистые простыни, ласковые няни и сестры, заботливые руки врачей...

Все были веселы, оживленны. И только один лейтенант, забившись на верхние нары, все время молчал. Он лежал на боку, поудобней пристроив левую руку в лубке, или, опрокинувшись навзничь, часами глядел на подрагивающий потолок и курил, прижигая одну от другой пайковые командирские папиросы.

Никто не видел, когда он спал, этот единственный на весь вагон офицер, которого в самый последний момент поместили в теплушке вместе с солдатами. Пытались с ним заговаривать, но напрасно. На вторые сутки вокруг лейтенанта, черневшего то ли от табаку, то ли от неотвязных дум, образовалось как бы пустое пространство. Никто к нему больше не обращался, не заговаривал с ним. Да и сам он не делал попыток к сближению, ни в ком не искал сочувствия. Только когда солдаты слишком уж оживленно принимались выкладывать, что ожидает каждого дома, замыкался он еще больше, чернея лицом, и весь уходил в себя.

Ведь все было до  э т о г о  хорошо, как может быть «хорошо» на войне. Он, Ряшенцев, отправил Ирину домой в декабре прошлого года, когда наши стояли уже на Висле. Отправил ее на родину, в большое село на Владимирщине, знаменитое расписными шкатулками. Она уезжала рожать. Отправил — и после ее отъезда не находил себе места...

В сорок первом еще, когда попал в окружение, потерял он своих родителей, проживавших на Псковщине, в родных своих Васильках. Освободили эти места только в начале сорок четвертого. И сразу же Ряшенцев принялся за розыски. Писал землякам, в сельсовет, в военкомат, районным властям, но в ответ получил одно-единственное письмо, из которого мало что понял...

Односельчане писали, что в их деревне немцами были истреблены почти все жители, а его старики то ли успели эвакуироваться, то ли пропали без вести в партизанском лесу. Из письма было ясно одно: с осени сорок первого года их в деревне никто не видел, никто о них ничего не знал.

Со временем Ряшенцев притерпелся к такой неопределенности, притерпелся тем более, что она таила в себе и какой-то кусочек надежды. Ехать в родную деревню и разузнать все самому он решил, как только выпишется из госпиталя. Но тут совсем неожиданно на него вдруг свалилось такое, что перепутало все его планы. И вот вместо того чтобы ехать к себе на Псковщину и разыскивать стариков, он рвался сейчас туда, где оставалась жена с новорожденной дочерью, — ехал, чтоб навести там  п о р я д о к.

Сунув руку в карман, он нащупал пальцами рукоять: трофейный маленький «вальтер» лежал на месте...

2

Впервые он встретил Ирину осенью сорок третьего года, когда их фронт еще был на Брянщине. Он увидел ее близ землянки радисток, куда пришел на свидание.

Его симпатия Клавочка Кузовкова деваха была разбитная, веселая. Подшивала ему подворотнички, стирала носовые платки, гладила гимнастерку. У нее был вместительный сундучок, в который она не позволяла заглядывать никому. Подруги хихикали, — дескать, прячет туда «трофеи», копит приданое...

Кузовкова и в самом деле имела серьезные виды на Ряшенцева и называла его не иначе как «мой лейтенант». А он, считай, потерявший в начале войны родителей, рад был любой человеческой ласке, тем более здесь, на фронте, где смерть постоянно гуляет рядом. Правда, он не давал никаких обещаний Клавке, но в то же время не думал ни в чем ее и разочаровывать.

...Он стоял тогда возле землянки радисток и ждал появления Клавки, когда, опахнув его слабым, едва уловимым запахом выветрившихся духов, мимо прошла незнакомая с погонами рядового, но в офицерской новенькой форме. Прошла — и скрылась в землянке, не только не поприветствовав офицера, но как бы и не заметив его.

Фу-ты ну-ты! Откуда такая явилась? Ну и фигуристая...

Из прикрытого плащ-палаткой входа в землянку колобком выкатилась Клавка, румяная и веселая. Щеки ее пылали, губы слегка подкрашены, бровки подведены.

— Ух, насилу сегодня вырвалась! Подменили на пару часиков. Ну, куда мы... На наше старое место?

Клавка толкнула его, заигрывая, и, подцепив «своего» лейтенанта под ручку, потянула его за собой. Он шел за ней молча, кусая сорванную травинку, еще не совсем опомнившись, не пришедши в себя.

Это было как вспышка молнии. Или прилив крови в голову, от которого вдруг темнеет в глазах. И когда чернота, этот удар мрака рассеялись, он снова увидел  е е, ослепительную в своей неожиданности.

В землянке играл патефон:

В этот вечер в танце карнавалаЯ руки твоей коснулся вдруг, —И внезапно искра пробежалаВ пальцах наших встретившихся рук.

...Остановились в ближнем леске. Клавка уселась прямо на землю, выставив из-под короткой армейской юбки полные круглые коленки. Показала на место рядом с собой, но он продолжал стоять. Она потянулась к нему, усадила и принялась тормошить. Глаза ее медленно соловели. А он сидел как деревянный и все жевал травинку.

— Ну что ты сегодня, как этот... — протянула Клавка обиженно.

Он сплюнул травинку. Стараясь быть безразличным, спросил:

— К вам что... новенькую прислали?

— Али приглянулась? — спросила Клавка ревниво.

Он промолчал.

А Кузовкова, будто предупреждая его от возможного увлечения, принялась выкладывать все о новенькой.

...Да, прислали. Из штаба армии. Была переводчицей, лейтенантом. Разжаловали. Любовь там крутила с кем-то, чуть ли не с генералом. Не успела к ним заявиться в землянку — и уже задается, нос перед всеми дерет. Плащ-палаткой отгородилась, держится наособицу, обедать и то садится отдельно, будто какая барыня. Пудреницу с собой привезла, щетку зубную в чехле, пасту «Санит», душистое мыло... Подумаешь, краля!

Расстались они на этот раз холоднее обычного. Клавке едва удалось выудить из него обещание, чтоб через неделю пришел к ней опять.

А через неделю, явившись к землянке радисток утром, как раз к подъему, Ряшенцев и сам смог убедиться в справедливости Клавкиных слов.

Старшина радисток Фетисов, москвич, малый пронырливый и оборотистый, только что объявил подъем. Девчата с визгом выскакивали из землянки и, окружая бочку с водой, принялись хохотать, дурачиться, плескать водой в старшину. Новенькая явилась последней и стала в сторонке — с расстегнутым воротом, вафельное полотенце через плечо. Ждала, когда девчата закончат и можно будет умыться одной.

Ряшенцев покосился на тонкие, выгнутые на кончиках пальцы ее, державшие пасту, зубную щетку и мыльницу, на прибранные наспех литые тяжелые волосы...

Должно быть, и в самом деле гордячка.

— На кого это ты загляделся?!

Рядом стояла Клавка. Она уж не только успела умыться, но даже подкраситься. Сухо взглянув на него, приказала: пошли! Он вяло поплелся следом, только теперь сознавая, что торопился-то, собственно, и не к ней.