Сергей Андрианов - Рассказы Страница 18

Первый подоспевший крикнул:

— Живой!

— Жив летчик! Жи-и-ив! — раздалось по лесу. «Жи-и-ив!» — отозвалось эхо.

Танкисты были в рейде. Они немедленно отвезли летчика к По-2, который доставил им горючее.

Медицинскую помощь Голубову оказывали в родном полку. Временами он смутно видел знакомые лица. Временами все стушевывалось и не было никакого чувства боли. А он знал: лучше, когда боль. Это значит — живешь. У него ее не было, боли. Порой казалось, он все еще в полете: докладывает на землю данные разведки. И там, в большом штабе, на карту наносят устремленные на врага алые стрелы.

Когда Голубова несли к самолету, чтобы отправить в московский госпиталь, весь полк построился и замер. Командир вдруг попросил приподнять ему голову. И тогда услышали его чуть дрогнувший голос:

— Друзья мои! Бейте врага до Победы. Я вернусь к вам.

Трудно было поверить, что Голубов еще будет летать, драться и в воздушных боях сбивать «фокке-вульфы» и «мессершмитты».

Трудно было поверить… Но так будет. А пока генерал Захаров добился одного: полковник Голубов был оставлен в списках личного состава в должности командира полка.

«ГРОЗА»

В госпиталь Лукьянов угодил прямо с передовой. Когда он лежал в бинтах, к нему наведывались ходячие раненые. Крутили ему цигарку, держали, чтобы затянулся дымком, — все полегчает. Перебрасывались словцом о положении на фронтах. Вести радовали — война местами уже переметнулась за пограничные рубежи, и в речи солдат все чаще стали мелькать мудреные названия отбитых у гитлеровцев населенных пунктов.

Но раненые не знали, что, упоминая чужие страны и города, они не успокаивали, а еще больше тревожили Лукьянова. Все это он слышал годом-двумя раньше, когда сражались с врагом еще на Волге, под Орлом, Курском. И в особенности потом, когда наши войска пошли на запад.

Не успокаивали его и рассказы о местном парке. Такую красоту едва ли где еще доводилось видеть: пруды с фонтанами до небес, кипящие водопады и прохладные гроты. Посредине большого пруда утопал в зелени и цветах круглый, как чаша, остров. О нем даже легенда ходила: кто хоть раз придет в это райское место, тот навсегда потеряет сердечный покой. Не зря, видать, и название придумали — остров Любви.

Деревья в парке со всего света. Одно красивее другого. Часами стой — все равно не налюбуешься. А что за аллеи! По какой ни пойди, всюду тебя сопровождают статуи античных богов. А воздух голову кружит, подышишь день-другой — и все раны затянет.

— Значит, с умом был человек, который тут госпиталь обосновал, — отрешенно говорил Лукьянов, приподнимая белую от бинтов голову и давая понять друзьям, что хочет еще затянуться дымком.

Если бы у него были открыты глаза, раненые, уж верно, заметили бы в них печально-отсутствующий взгляд. У Лукьянова на душе своя боль, и он определенно знал, что никакой воздух рану его не затянет, волшебная тишина не успокоит и никакие боги ему не помогут.

Дела его шли на поправку, но вдруг он перестал спать по ночам. Думали — тревожится за судьбу своих рук. Лечащий врач приводил хирурга. Медики говорили по-латыни, но Лукьянов по интонации догадывался — решали: оставлять или отнимать пальцы.

— Эти пальцы гайки без ключа затягивали, — сказал он, сам не зная зачем.

В палате стояла тишина. И странно показалось врачам — Лукьянов ни о чем их не просил. Он лишь обронил еще одну фразу:

— Мастеровой человек без рук — все равно что птица без крыльев.

Не боль, не тревога, даже не просьба скрытая, а какой-то укор прозвучал в этих словах. Да и себе упрек — вот, мол, тертый калач, а не уберегся.

О глазах беспокоиться не надо. Тут все обошлось. Да и что глаза — они смотрят, а вот руки…

Всю ночь Лукьянов переворачивается с боку на бок, приподнимает забинтованную голову, вздыхает. Дежурные сестры шепчут:

— Спите, Лукьянов. Давным-давно был отбой. Лукьянов тут же замирает, а пройдет время — опять начинает вздыхать. Однажды на рассвете дежурный врач увидел, как он медленно, боясь оступиться, пробирался к окну. Забинтованная голова тянулась из халата и была неестественно повернута ухом вперед.

— Почему не спим, Лукьянов?

Что сказать? Вроде бы услыхал отдаленный гул самолетов, потому и не спал. А может, никакие самолеты и не летают. Просто ноют раны, спать не дают. И ему лишь показалось, что по небу прокатываются звуки самолета. Но он все равно не уснет, если их услышит. Вместо ответа Лукьянов робко спросил врача:

— Самолеты летают?

— Летают, а тебе-то что? Бомбить не будут. Наши…

— А-а, — протянул Лукьянов притворно-безразлично. А сам чуть не вскрикнул и не побежал, позабыв, что на глазах повязка. Значит, он не ошибся. Это был отдаленный гул самолетов.

Теперь, заслышав шум моторов, Лукьянов оживал. Он спрашивал: «Который час?» И по тому, когда взлетали и когда садились самолеты, прикидывал, какой у них маршрут — дальний или близкий. Чаще они поднимались в небо вечером, а возвращались на рассвете. Значит, наносили удар далеко — где-то в Восточной Пруссии или по самому Берлину. Иногда на полет уходило часов пять, а то и меньше. Тут по его предположениям, экипажи могли летать в Белоруссию, Польшу или Румынию. А если стояла тишина — полетов не было.

Больше всего Лукьянова тревожило появление одиночного самолета. Услыхав шум его моторов, он вздрагивал, менялся в лице и очень волновался.

Самолеты, как и люди, имеют свои биографии и свои судьбы.

Была своя биография, своя судьба и у «Грозы» — лучшего в полку самолета, по мнению техника Лукьянова. Раньше этот тяжелый воздушный корабль не был «Грозой». Тогда и у хозяина его, техника Лукьянова, была совсем другая жизнь. Настоящая. Проводив самолет в дальний полет, он томительно ждал его возвращения. И по-мальчишески лихо бросался ему навстречу, когда тот после посадки рулил на стоянку. С командиром и штурманом переговорить некогда. Они не успевали сойти на землю, как их увозили в штаб писать срочное донесение. Шутка ли — к самому Гитлеру наведывались! И уже издалека доносились обращенные к технику слова: «Все в порядке, Иван Дмитрич!»

Странное чувство испытывал в эту минуту Лукьянов. Сердце щемило: пуще всего боялся замечаний командира. А если их нет — вроде бы и недоволен: «Так уж все и хорошо? Полет долгий, всякое могло случиться…»

Лукьянов обойдет самолет, любуясь размахом крыльев, упрямо вздернутыми килями, грозно ощетинившимися со всех сторон пулеметами, и, словно коня, погладит рукой холодный металл. А потом примется за привычную работу. Он не уйдет с аэродрома и ни за что не отпустит механика и моториста, пока не будет сделано все, что надо. «Считай, для себя готовишь машину, сам полетишь», — говорил он своим помощникам.

Однажды инженер эскадрильи Скоков спохватился — Лукьянова не было в землянке.

— Ты где ночевал, Иван Дмитрич? — спросил он его встретив на аэродроме.

— На самолете.

— В такой холод?!

— А я под чехлом примостился.

— На таком колючем ветру и чехол не спасет.

— Что вы, товарищ инженер, мотор-то горячий был.

Инженер смотрел на Лукьянова как на какого-то проказника. Ну зачем ему понадобилось на мотор забираться, сгибаться там в три погибели и в таком положении спать?

Лукьянову долгий разговор не по нутру, Да и Скокову сейчас не до этого. Он привел техсостав пораньше, чтобы специальными печками подогреть моторы. Иначе их не запустишь. А Лукьянов, когда узнал о сильном похолодании, остался на самолете и уберег мотор от замерзания. И потому вместо длинного рассказа он ввернул присказку: «Бог дал руки, а веревки сам вей», вскочил в кабину и запустил мотор.

В авиации все техники — философы. Лукьянов исключением не был. Выпадет редкая минута, когда можно передохнуть, отойдет в сторонку и, с удовольствием потягивая цигарку, начнет философствовать.

Размечтается Лукьянов и непременно вспомнит свою деревню. Он любил землю, до армии работал трактористом. Но трактор — машина земная, не имеет крыльев. Стрекочет от зари до зари, а то и ночи прихватывает. И все на одной пашне. А воздушный корабль в мировом масштабе пашет. Считай, вся Европа под его крыльями побывала.

Лукьянов мечтал слетать с экипажем на Берлин, послушать, как моторы работают над вражьей землей. Особенно над целью, когда зенитки озверело рвут самолетный металл.

Иногда к Лукьянову подходил Скоков и делал замечание:

— Опять задержались, Иван Дмитрич. Уже все ушли. Пора и отдохнуть.

— После войны выкроем времечко, товарищ инженер…

Как все в эскадрилье, инженера он уважал. Скоков, человек дельный и, главное, смекалистый. Лукьянова не ругал. Было бы за что. А журить — что ж, должность такая.

Вот и сейчас он подошел неспроста. Лукьянов догадывался — прибористы нажаловались. Но Скоков скажет об этом не сразу. Начнет издалека, чтобы не обидеть техника. Как, мол, у тебя, Иван Дмитрич, с моторами? А что с моторами — работают. На то и глаза да руки у него. Иной раз и соседу помогает. Видит однажды, нервничает тот, никак не поймет, что с мотором. Опыта у него поменьше, молодой.