Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям Страница 20

Чуть заметно Баба-Калан скосил глаза. Его спутники в точности подражали ему. Баба-Калан с трудом мог разглядеть своих аскеров, залегших в колючке в сухом арыке и на склоне кладбищенского холма. Зной томил.

Около старой, покосившейся мазанки, в тени от растрепанного камышового навеса, на камышовой циновке-буире, сидели, по-восточному сложив ноги, две женщины. Они в своих чачванах не шевелились и походили на черные кули.

Снова Баба-Калан посмотрел на приближавшихся всадников. Жестокие сомнения одолевали его.

Открывать по ним огонь?

Они, эти всадники, опытные воины, так показалось ему. Да, они послали впереди себя по обочинам дороги четырех лазутчиков в простой одежде и притом, по-видимому, даже без оружия. Возможно, они прятали его под полами старых халатов. Но эти люди опытные лазутчики, разведчики. Смотрите, как быстро они вертят своими чалмами, зыркают по сторонам. Да, остроглазые соглядатаи, а с виду совсем «плешивые» с Ляби-Хауза. Здорово прикидываются. Но они самые опасные.

За ними на приличном расстоянии, но в пределах видимости, рыскали десяток вооруженных всадников, одетых не по-бухарски, то ли в белые арабские бурнусы, то ли в белуджские белые сорочки.

Их-то и принял Баба-Калан, не разглядев как следует в пыльном облаке, за пуштунскую охрану эмира Алимхана. Какой просчет! Разве отправился бы эмир в поход с жалкой кучкой охранников да еще в день битвы и штурма. Вон и до сих пор слышна пальба. Грохот вдали не смолкает. Зловеще бухают пушки. Но Баба-Калан находился словно в горячке. Только что, несколько минут назад, прибежавшая от супруги эмира Суады-ханум служанка Савринисо сказала то, что ему нужно было знать: «Эмир бежит по самаркандской дороге».

В голове сразу лопнула тетива, Баба-Калан сорвался с места. Схватил винтовку и побежал к дороге, мучительно думая: «Не успею! Эмир должен был выехать ночью, по холодку. А поехал в самый зной. Вот хитрец!»

Где же он? Где же змир, удирающий из своей столицы. Не иначе, как вон тот, отдельно рысящий в серой пылевой мари черный джинн. Он! Именно он! И эта ошибка сыграла решающую роль в дальнейших событиях.

Кто-то скакал за одиноким всадником, но уже совсем неразборчивыми мятущимися тенями.

На догадки и раздумья оставались секунды.

Эмир бежит, бросает Бухару. Уже сбежал. По дороге Самарканд—Дарваза, как и предполагалось. Задание командира надо сейчас же выполнять — немедленно сообщить. Но пока доедешь — упустишь. А упустить нельзя!

Значит, всадник — эмир.

У Баба-Калана десятка три добровольцев — аскеров, но большинство из них не стреляли еще ни разу в жизни.

Задержать эмира, захватить, просто остановить его бегство? У него охрана. Наемники! Эмирская гвардия палванов-ширбачей, настоящих головорезов, опытных в драке и убийстве, лихих рубак...

И упустить эмира нельзя!

Он приложил к горящей, воспаленной щеке прохладный, полированный приклад — какая ясность мыслей! — слегка нажал на спусковой крючок — на собачку! (Как нежно называют русские эту самую роковую часть затвора винтовки...).

Одинокий всадник на мушке. Собачка плавно нажата.

Выстрел.

Силуэт джинна метнулся и упал.

Сколько бы Баба-Калан дал сейчас, чтобы вернуть пулю.

И кто бы знал, что этот выстрел вспугнет ехавший поблизости, по соседней дороге, эмирский обоз и повернет колесо судьбы. Одиночный выстрел какого-то неизвестного горца из долины Ангрена.

Дальше все произошло в мгновения. Топот и тяжелый сап лошадей. Вскрики: «Вождь убит!» Выстрелы. Суматоха. Метнувшиеся белые бурнусы. Почти черные, усатые лица с белыми оскаленными зубами. Удары, от которых звон в ушах, в голове. Боль. Свалка.

И такой знакомый, густой баритон:

— Остановитесь!

И через секунду:

— Живьем! Допрошу сам! Перевяжите меня! Кровь.

До боли впиваясь в плечи, в руки белобурнусники подтащили к вождю отчаянно сопротивлявшегося Баба-Калана. Сахиб Джелял сидел под глиняным дувалом смертельно бледный, со страдальчески искривленными губами, с лицом, залитым потом.

После ошеломления у Баба-Калана мелькнула мысль:

«Где же эмир?.. И в кого я стрелял?.. Сахиб Джелял?.. Я попал в него... Убил?!.»

Тот самый командир мусульманского конного дивизиона Сахиб Джелял, недавно приехавший из-за рубежа и обратившийся к командарму Михаилу Васильевичу Фрунзе с просьбой принять его добровольцем в Красную Армию, готовившуюся к походу на эмирскую Бухару.

Тот самый Сахиб Джелял, сын самаркандского кожемяки, как слышал Баба-Калан.

Тот самый Сахиб Джелял — воинственный легендарный вождь, известный всему Востоку борец против колонизаторов в Азии и Африке, слава о котором разнеслась по всему миру.

Тот самый Сахиб Джелял, который, узнав, что народ Бухарского ханства не вынес гнета тирана эмира и поднялся против него с оружием в руках, предложил свою руку и меч революционерам бухарцам в их битве с ненавистным эмиром.

Наконец, тот самый Сахиб Джелял, дивизион которого в авангарде Красной Армии двигался к Ситоре-и-Мохасса, на помощь Баба-Калану в его трудной задаче перехватить эмирский обоз с беглым эмиром.

Именно с Сахибом Джелялом Баба-Калан поддерживал последние дни связь через нищих калей и патлатых дервишей-каландаров'из кукнарханы, чтобы одним ударом в удобный час захватить эмира.

И надо же было Баба-Калану дать такую промашку: встретить Сахиба Джеляла пулей, выстрелить в вечного воина, сражавшегося всю жизнь против всех и всяких тиранов, будь то ханы или беки, итальянские колонизаторы в Триполи или британские империалисты в Египте, турецкие башибузуки в Сирии или эмирские ширбачи в Карнапчульской степи.

Двое в огромных чалмах и белой одежде хлопотали около чуть стонавшего Сахиба Джеляла, перевязывали ему окровавленное левое плечо.

С удивлением Сахиб вздернул брови. Он тоже, видимо, узнал Баба-Калана. По взгляду его был понятен приговор, и он больно отдался в груди. Сахиб Джелял не пожелал задавать вопросов. Кому-то он кивнул. Пальцы до боли вцепились в плечо Баба-Калану. Он грубо стряхнул руку, тянувшую его в сторону.

Но тут между Баба-Каланом и Сахибом возникла женщина, то есть, вернее, темно-серый куль паранджи. Из-под конской жесткой, как проволока, сетки прозвенел голос:

— Не смейте! Не смейте!

Сахиб снова удивился:

— Что? Женщина?

— Не смейте! Он живой человек!

— Самое умное в жизни — смерть! — Сахиб говорил, еле шевеля языком. Видимо, рана оказалась серьезной. — Смерть исправляет все глупости! Исправляет все идиотства жизни!

— Но он мой брат!

Женщина откинула чачван, и все, ошеломленные видением, замерли. Тут, среди серых дувалов, облаков пыли, диких усатых ликов возникла пери с ярким румянцем, блеском черных глаз, с задорными пунцовыми губами, выкликая мольбы и угрозы:

— Не смейте! Не трогайте!

Молодая женщина прильнула к Баба-Калану, обняла его за шею.

— Братец, милый братец! Они не посмеют! Народный мститель! Борец против тирании! Господин, вы мудрый, вы великодушный! Взываю к кротости!

Первым движением мысли Сахиба Джеляла, когда он очнулся после ранения, было убить Баба-Калана: кто в тебя стреляет, тот твой враг! Кровь за кровь! Сначала отомсти, потом разбирайся... Боль не дает рассуждать.

Что тут повлияло? То ли сияющее видение женской красоты, то ли слово о борце с тиранией...

Еще мысли мешались в мозгу. Но тем и отличался от многих прочих Сахиб Джелял, что он мог думать разумно в самых трагических обстоятельствах. Он знал цену боли, страданиям. Потрясение от боли, от жестокости, от страданий он познал совсем еще в юном почти возрасте в Бухаре. Сын самаркандского кожемяки испытал нечеловеческие муки, муки ада, когда его вытащили из худжры тихого медресе, потянули, зверски избивая, по улицам, побили камнями базарные торговцы с воплями «безбожник» и швырнули в яму вонючего клоповника зиндана. Унижение человека, которого пальцем не трогал отец его, строгий, но справедливый ремесленник. Эмирская плеть семихвостка, рвавшая с мясом его спину, жгучая саднящая боль от ран, отвратительный зуд от укусов клещей, не прекращавшийся день и ночь, судороги от голода, горящий ад во рту, в груди, в желудке от жажды... Но Сахиб выжил, сохранив в рубцах на теле и в рубцах души жгучую боль и ненависть к эмиру и ко всем тиранам. И боль эта, никогда не прекращавшаяся, не дававшая отдыха, сделала его, Сахиба Джеляла, мудрым в решениях и беспощадным в битве.

И он сказал:

— Женские упреки! Мы кроткие? Кротки подземные кроты. — С минуту — тягучую минуту — он не отрывал глаз от прекрасного видения. Он не слушал потока слов мольбы. Но он сказал: