Валериан Якубовский - Дезертир Страница 21

Я с удивлением посмотрел на Шилова:

— Верно. Как это я не догадался?

Вернувшись на ту сторону, я разрубил по узлу конопляный трос, побросал в воду все, что могло напомнить о переправе, и прыгнул на бон, который, описав свободным концом дугу, вытянулся вдоль противоположного берега. На правом берегу я разрезал второй узел, и бон понесло к Припяти…

Рассвет застал нас в березовой роще в полутора километрах от реки. Розовые макушки деревьев приветливо закивали нам с высоты, когда, свернув с тропинки, я опустил Шилова на мягкий, как подушка, бурый мох, блестевший капельками росы. Разостлав шинель, я снял планшет и развернул карту, чтобы наметить маршрут на дневное время и ознакомиться с близлежащими населенными пунктами, которые могли быть полезными для установления связи с партизанами. В трех верстах находились Озераны — большое село с церковью и погостом. Согласились обойти его и как можно подальше. Второе селение — Бечи — тоже не малая деревня. И если там нет немцев, то староста и полицаи успели появиться. А этот фрукт хуже немца.

Решили идти в третий населенный пункт — Буда. Двадцать дворов. Стоит в стороне от дорог и весь утопает в садах — есть где укрыться. Надо сказать, что в эти дни в организации безопасности Шилову принадлежала главенствующая роль. Последнее слово оставалось неизменно за ним.

Лежа на шинели, я свернул карту и убрал планшет:

— Может, заодно и перекусим?

— Тише, — прошептал Шилов, пригнув голову к земле.

— Кто-то идет.

Я схватился за автомат. Шагах в двадцати мелькнула фигура женщины с корзиной в руке. Увидев нас, женщина с криком шарахнулась в сторону.

Я вскочил на ноги:

— Свои, мамаша, свои! Не бойтесь. Идите сюда!

Услышав русскую речь, женщина остановилась и

осторожно стала приближаться к нам, будто все еще не верила, что мы свои, а не фашисты.

— Ах, вы сыночки май родненькие! — нараспев заговорила женщина, поставив корзину. — Да аткуль вы май каханые?

— Слыхали, мамаша, про вчерашний бой?

— Слыхали, родненькие, слыхали… И про танки слыхали…

— Так вот мы оттуда, — пояснил Шилов. — Простите, как вас звать?

— Марыля, родненькие, Марыля, сыночки.

— А величать?

— Янава…

— Значит, Мария Ивановна?

— Так и в метриках записана.

— Скажите, Мария Ивановна, — продолжал Шилов. — Из какой вы деревни?

Марыля быстро освоилась с нами:

— Наша сяло — Азяраны, родненькие… Да што это я, зазуля, раскукавалась? Можа, вы голодные, сыночки? — она достала из корзины бутылку молока, краюшку хлеба и подала мне: — Вазьми, сыночак. Ат шчырага серца даю.

Я поблагодарил Марылю за хлеб и обратился к ней за советом:

— Помогите нам. Мария Ивановна, и добрым словом. Можно в Озеранах найти человека из партизанского отряда?

Марыля лукаво улыбнулась, посмотрела вокруг и тихо сказала:

— А вы яго уже найшли… Только в Азераны не хадзите. Божа упаси, родненькие. В Азеранах — немцы. Панаехали из Житкавич. Лютують. В Бечи тожа не хадзите. Идзите в Буду. В першую хату к Михалине пастучите… У Михалины все найдзете.

Марыля ушла. Шилов зло посмотрел ее вслед и выругался. Я осудил его за излишнюю подозрительность.

— Ты что, — возразил он мне, — не веришь, что эта женщина — контра? Она тебя в ловушку направила, а ты уши развесил и благодаришь ее. За что?

— Темнишь, Миша, темнишь. Какая она контра? Она к тебе — "сыночек", а ты — "контра". Надо верить простым людям… На, пей молоко.

Шилов вытащил из бутылки газетную пробку, вылил молоко под трухлявый пенек, а бутылку отбросил в сторону.

— Зачем ты это сделал?

— Может, это молоко отравлено, — больше с уверенностью, чем предположительно. — Хлеб тоже надо выбросить.

Хлеб я не выбросил и, отрезав от краюшки ломтик, начал жевать.

— Не ешь! Отравишься…

— И хорошо. Посмотрим, кто прав.

В полдень мы пересекли Лельчицкий шлях и, скрывшись в лесу, снова развернули карту. Озераны находились в двух верстах, и двигаться по маршруту, намеченному в березовом лесу, становилось небезопасным. Взяв курс строго на восток, мы достигли малых озер, которым, похоже, обязано своим названием большое полесское село.

Вечером вышли к скошенной лесной полянке, примыкавшей к травянистому болоту. Посреди полянки стоял круглый, как белорусская коврига, стог сена. Отсчитывая тяжелые шаги, я направился к стогу.

— Ты куда, Саша?

— К сену. Может, заночуем.

— Давай не пойдем к стогу, — начал меня упрашивать Шилов.

— А что?

— Помнишь "Школу" Гайдара? Ночью к стогу всякая сволочь заглянет.

Мы свернули к болоту. Пройдя еще шагов двести, я обогнул болото с севера и остановился в чаше осинника, где стояла копна осоки, заготовленная впрок заботливым хозяином на подстилку скоту.

— Здесь подойдет?

— Подойдет.

Расположившись на ночлег, мы открыли предпоследнюю банку консервов и поужинали. Шилов по-прежнему ничего не ел. У него появился жар. Раны гноились. Я сделал перевязку, отмачивая присохшие бинты водой из фляжек, наполненных еще у малых озер…

Я где-то слышал, что раненый — тот же младенец. Это, пожалуй, верно. Он даже нуждается в игрушке, чтобы на время забыться от невыносимой боли и как-то скрасить нечеловеческие страдания.

Разыскивая среди осоки источник воды, я наткнулся на болотную черепаху и принес ее Шилову. Черепаха совершила настоящее чудо. Шилов больше не впадал в беспамятство. Держа в руках живую игрушку, он восхищался ее панцирными щитами, сравнивая маленькое животное с немецким танком, и с любопытством заглядывал между щитами, откуда черепаха высовывает голову. Оглашая громким смехом осиновую рощу, плевал туда, стараясь, как в детстве, попасть в цель.

Наигравшись, Шилов отпустил черепаху:

— Ты смотри, Саша, как она медленно ползет!

— Не медленнее нас с тобой, — отозвался я, расстегивая ворот гимнастерки. — Может, уснешь?

Покрыв больного шинелью, я прилег рядом и закрыл глаза. На рассвете чувствовал, как что-то холодное сжимает мне шею. Коснулся подозрительной петли рукой и с криком вскочил на ноги. Оказалось, что ночью своим теплом я пригрел у себя на шее… змею, которая "озябла" и решила воспользоваться столь редкой возможностью погреться. Я сорвал с шеи змею и с силой бросил оземь. Змея опомнилась и, шурша прошлогодней листвой, пустилась к бурелому.

— Это уж! — проснувшись от крика, определил Шилов.

Я брезгливо сплюнул и, может быть, впервые в жизни

выругался. Я долго не мог успокоиться. Змеиная петля все еще продолжала сжимать шею. Отвращение к земной нечисти заставило меня снять одежду и вымыться до пояса.

Собираясь в путь, я предложил Шилову оставшуюся банку тушенки, и он не отказался. Грустно было сознавать, что это последний армейский завтрак, предусмотренный продовольственным аттестатом. Сухой паек, полученный с фронтовых складов ПФС[4], кончился. А раздобыть съестного, не заходя в Бечи, не было никакой надежды. Я вывернул вещмешок, который стал ненужным, и, отыскав несколько ржаных сухариков положил в карман для больного.

Вечером я поднял в лесу белый гриб и начал жевать, но проглотить не смог. На ягоду как-то не нападали. Дикие груши и яблочки еще не созрели. Хорошо бы встретить в лесу еще одну Марылю. Но лес был безлюдным.

К исходу третьего дня мы вышли к западным окраинам Буды. Сгибаясь под тяжелой ношей, я еле волочил ноги…

Спрятав Шилова в коноплянике за гумнами, я внешней стороной огорода, межой, пробрался к крайнему домику, похожему издали на сказочную избушку бабы-яги, и, прежде чем постучать в калитку, врезанную в высокий дощатый забор, остановился и растерялся. Чего-то недоставало мне в этой полесской деревушке с ее бревенчатыми, как и у нас, хатами, только со ставнями, и чистыми садами на задворках. Я взглянул на заходящее солнце, и далекое детство донесло мне запах парного молока. В это время суток у меня на родине приходила с пастбища буренка и, заглядывая во двор, ожидала, когда появится голубой подойник и мягкие женские руки коснутся ее упругих сосков. А здесь — ни разноголосого мычания коров, ни лошадиного ржания. Не слышно даже лая собак, которые не любят, когда к калитке подходит чужой.

Я постучал в калитку. Послышались шаркающие женские шаги:

— Кто там?

— Мне нужно Михалину.

Калитка отворилась. Передо мной оказалась сгорбленная старушонка лет семидесяти пяти в поношенной стеганке-безрукавке.

— Ну, заходи, герой, — сказала она с заметным оживлением и почтительностью, осмотрев меня с ног до головы. — Не часто такие бывают.

Мне показалось, что она говорит на чистом русском языке. По крайней мере в ее речи я не заметил "дзекающего", как у Марыли, белорусского говорка, но мягкие шипящие она произносила твердо: