Сергей Андрианов - Рассказы Страница 21

Раз Лукьянов не выдержал, подошел к Скокову:

— Товарищ инженер, долго ли будет с экипажами такая чехарда? К одному привыкнешь, а тебе — другой, третий…

— «Гроза» нас выручает, Лукьянов. Без нее сейчас нам нож острый.

Лукьянову нравилось, когда о «Грозе» хорошо отзывались. Сам любил рассказывать о ней, особенно новичкам. Называл имена прославленных в полку летчиков, которые держали ее штурвал. Перечислял вражеские города и морские порты, по которым самолет наносил бомбовые удары.

В воображении молодых «Гроза» обрастала легендами. Но Лукьянову не становилось от этого легче. Другие корабли летали на боевые задания, а «Гроза» стояла. А как он хотел слышать могучий забористый рокот ее моторов, когда она взлетает с полной боевой нагрузкой! Надо слышать машину в этот торжественный миг. Звуки тут особенные, наполненные непередаваемым слитным звоном земли и неба. Нет такого техника, который бы не слушал свою машину на взлете, не провожал ее теплым, ласкающим взглядом.

Глазами кабин «Гроза» была обращена к старту. И Лукьянову казалось, что она, как и он, смотрит на взлетающие самолеты тоскуя. Так бывает с птицей, у которой подрезаны крылья, и с пилотом, которого разлучили с небом.

Однако Лукьянов жил тайной надеждой, верил — «Гроза» отойдет. Бывает же с человеком: вскипятится — не подходи, а спустя время угомонится. А тут вскипятился, взбунтовался магнетизм. И он придет в себя, успокоится.

Прибористам Лукьянов не давал проходу. Выставляя перед собой широкие смуглые ладони, растопыривая коричневые, как натабаченные, а на самом деле прихваченные морозом, пальцы, он говорил:

— Ну и набедокурила молния. Нешто это первый случай в авиации? Такого быть не может, чтобы люди бессильными перед ней оказались.

…Находясь в госпитале, Лукьянов о многом вспомнил.

Когда на глазах повязка, человек острее представляет пережитое. Ему ничто не мешает. Вот и сейчас память выхватила неожиданную встречу с инженером и разговор с ним в местной кузнице. Скоков удивился, увидев Лукьянова в деревне, по ту сторону аэродрома.

— Ты как сюда, Иван Дмитрич?

— Да вот заглянул к мастеровому человеку. — Лукьянов кивает на старика кузнеца, неуклюже пятится назад, слегка расставляя в стороны руки.

Скоков смотрел не на Лукьянова, а поверх его плеч. Там, за его спиной, как в бане, клубился, шипел и ударял в потолок густой пар.

«Ну все, Дмитрич, влип», — подумал Лукьянов и вполголоса, словно сообщал какую-то тайну, сказал:

— Уже остывает, товарищ инженер.

— Что остывает?

— Бронеспинка.

Чувствуя, что ему попадет от инженера, Лукьянов решил смягчить свою вину.

— Сдались мы все перед этим магнетизмом. И техники, и инженеры. Все! Вдохнуть душу в металл не можем.

— Что ты с ней сделал?

Скоков начал его расспрашивать с интересом, и Лукьянову стало неловко перед инженером. Зря он пытался упрекать Скокова.

— Слыхал я, товарищ инженер, что от такой беды все же избавляются. А может, и не слыхал, может, самому на ум пришло. Говорят: «Клин клином вышибают». Дай, думаю, и я попробую. Уговорил старика накалить добела пилотские бронеспинки и остудить.

— Самовольничаешь, — с тихой обидой на техника сказал Скоков. — У самолета магнетизм нарушился, а у тебя что, центровка?

Обиду эту Лукьянов уловил сразу, тут же извинился перед инженером. То ли Скоков ему посочувствовал, то ли сам заинтересовался экспериментом. Как бы там ни было, а на другой день он прислал на самолет прибористов.

Никто не брался судить, что помогло машине. Лукьянов уверял: причина в накаливании металла до высокой температуры. Но стрелки на компасах смирились.

Недели две спустя Лукьянов загружал «Грозу» бомбами и наполнял топливные баки по пробку. Когда она рулила на старт, земля гудела, воздух дрожал и звенел, как металл. Душа Лукьянова пела: «Взлет! Взлет! Взлет!»

«Гроза» пошла на боевое задание. В тот вечер Лукьянов был на редкость разговорчив, часто бегал на КП: «Ну как там наши?» В полночь экипаж сообщил о выполнении задания. Когда «Гроза» взяла курс домой и казалось, с ней уже ничего не случится, Лукьянов решил часок-другой вздремнуть. Однако не удалось. Прибежал посыльный, крикнул:

— Товарищ старшина, «Грозу» сбили!

К инженеру бежали вместе. Лукьянов не верил посыльному.

— Ты что-то путаешь, браток. Что-то путаешь, — с тревогой в голосе говорил Лукьянов и чувствовал, как разрывается у него душа.

«Прозу» подбили, экипаж сделал вынужденную посадку на передовой. На рассвете следующего дня Лукьянова и его помощников — механика и моториста — сопровождал к самолету солдат-пехотинец. Он был молод, но, видать, уже обстрелян. Знал местность и хорошо ориентировался в обстановке. Пока шли, он рассказал, сколько хлопот прибавила им эта «Гроза». Дважды гитлеровцы пытались к ней прорваться.

— А где летчики? — спросил Лукьянов.

— Командир казав: летакив отвести в тыл, а як буде с самолетом — побачимо.

Лукьянов, конечно, рассказал ему о «Грозе».

— Як о живой мовыте, товарищ старшина! — восторгался солдат крылатой машиной.

Рассвело. Редкий, розоватый туман плавал над травой, кустарником и в густом подлеске. Было тихо. Молчаливо стояли вперемежку буки и грабы. Их Лукьянов видел впервые. В другой раз разглядывал бы их как заморскую диковину. А сейчас — все думы о родной «Грозе». Сам того не замечая, он прибавлял шагу. Когда показалась просека, солдат предупредил:

— Туточки швыдче, швыдче!

Он рванулся было вперед, но тут же отпрянул. Над головами стеганули пули. Они срубили на деревьях ветки, местами всколупнули кору. Солдат ответил огнем, и началась перестрелка. Казалось, стреляют со всех сторон.

Выстрелив, солдат обернулся и выразительно махнул рукой. Лукьянов понял его. Выбежал на опушку. За лесом на ровном поле стояла «Гроза».

На «Прозе» заменили кусок бензопровода, и самолет стал исправным. Только не так просто взять с передовой тяжелый бомбардировщик.

Когда гитлеровцы услыхали шум моторов, стали обстреливать самолет. Лукьянов хотел отрулить машину подальше, но увидел на дороге мины. Под вражеским огнем он стал их вытаскивать и относить в сторону. Одна мина, совсем не такая, как все, взорвалась в его руках.

Последним, кого видел Лукьянов, был молодой солдат-проводник. Тот что-то крикнул Лукьянову, но было уже поздно. Горячая молния ударила в лицо, в руки и погасила для Лукьянова день…

Где теперь этот солдатик топает? Где друзья Лукьянова по экипажу, где «Гроза»? Ничего, ничего он не знал.

И от Вруни писем нет. Сам давно не писал. Да и сможет ли когда-нибудь это сделать? Жену свою он любил. Тогда, на Дальнем Востоке, они скоро помирились. Груня спрашивала его: «Ваня, неужто и в самом деле надвигается война?» — «Милая, а иначе зачем бы мне тут сидеть?»

У нее будто пелена упала с глаз — она его поняла и больше не звала в деревню. А как началась война, сама стала водить трактор, писала ему теплые письма, ждала с победой. Только не знает она, какая с ним случилась беда. И с ним, и с «Грозой»…

Нет, Лукьянову долго теперь страдать бессонницей. Небо начинало гудеть с вечера. Он напрягал и без того обостренный слух, стремился поймать ровный и уверенный рокот, какой был только у «Грозы». Услыхав похожие звуки, боялся, что не выдержит, на весь спящий госпиталь вскрикнет: «Гроза»! «Гроза»!»

Где тут сон… Ночь напролет Лукьянов ждал возвращения, воздушных кораблей с боевого задания. А так как глаза у него были забинтованы и перед ним стояла нескончаемая ночь, то, бывало, и днями его мучило томительное ожидание самолетов. По звукам Лукьянов определял, сколько кораблей взлетало и сколько возвращалось домой.

Когда на аэродроме затихало, его начинала томить тоска по работе. Тогда он острее чувствовал ожог рук. Какой горечью отдавало в те минуты от его же когда-то шутливых слов: «Пальцы торчат — работать мешают». Как бы теперь для него же самого не обернулось это страшной правдой!

Пришел день, когда Лукьянову сняли повязку с глаз и разрешили ходить. Он вышел на улицу, и в лицо ударило синее солнце. Вокруг бушевала зелень, распалялись весенним жаром цветы, а он ничего не видел, кроме густой, слепящей синевы. Потому что смотрел на небо. Как летчик.

Забинтованные руки были подвешены и лежали на груди, как две большие куклы.

Лукьянов заспешил не к сказочным фонтанам и не на остров Любви в парк, а в ту сторону, где чутьем угадывал аэродром. Узкая зеленая улочка оборвалась на взгорке, откуда начиналась неоглядная степь. Лукьянов, замерев, смотрел вдаль, как в настежь открытое окно. От терпких запахов травы, от солнца и свежего воздуха у Лукьянова кружилась голова. Вдали серела, купаясь в утреннем мареве, взлетная полоса. Увидел — и забилось сердце. А ближе и чуть в стороне после боевой ночи, казалось, дремали тяжелые бомбардировщики. Лукьянов почему-то замер.