Евсей Баренбойм - Доктора флота Страница 22

— Близко уже, сволочи, — сказал Пашка, внимательно прочитав сводку. — Не думал, что смогут зайти так далеко.

По ночам небо над Мишеловом содрогалось от гула десятков самолетов. Алексей выбегал из сарая и смотрел вверх, задрав голову. Самолеты шли с включенными бортовыми огнями. Они расчищали своим войскам дорогу на Ленинград.

Сын кадрового военного Алексей больше других ребят понимал, что затишье для их батальона вот-вот кончится. Что достаточно противнику прорвать линию фронта, как находящаяся во втором эшелоне курсантская бригада будет немедленно брошена в прорыв. Он понимал и то, что вооруженные устаревшими трехлинейными винтовками курсанты батальона, в котором не было ни одной противотанковой пушки, ни одного миномета и автомата, вряд ли смогут хоть ненадолго остановить поддерживаемого танками и авиацией врага. И от этих мыслей рождалось ощущение отчаяния, досады.

Несколько минут Алексей лежал, не шевелясь, глядя на кусок видного через дыру неба, потом встал и вышел из сарая, тихо притворив за собой дверь.

— Слышишь гул? — спросил его часовой Степан Ковтун, обрадовавшись, что появился человек, с которым можно поделиться новостью. Действительно, где-то далеко справа слышался слабый гул, будто легонько подрагивала и постанывала земля. — Скоро в гости придут.

— Километров тридцать, — сказал Алексей, постояв молча и прислушиваясь. — Тебе страшно?

— Страшно, — признался Степан. — Что будет, если здесь появятся?

— Воевать будем, Степа, — сказал Алексей. — Кто-то должен их остановить.

— Верно, пора останавливать, — согласился Степан. — Да только чем? Ею? — Он тряхнул винтовкой. — Ею не остановишь.

Где-то рядом, где стояла ополченческая дивизия Угрюмова, один за другим разорвались два снаряда.

Ночью Васятка стоял на посту у склада боеприпасов. Посреди леса, на маленькой полянке, расположенной неподалеку от дороги, были второпях сложены ящики со снарядами, патронами, минами, гранатами. Сверху они были наполовину прикрыты брезентом. Стоять было жутко. Над головой тоскливо и отрывисто то стонал, то ухал филин — «вуоо». С противным воем проносились мины. Немцы из крупнокалиберных минометов обстреливали Мишелово. Достаточно одной мине угодить в склад, как от часового останется мокрое место. За последние дни противник сильно продвинулся вперед. Теперь со стороны фронта несся непрерывный мощный гул, а на горизонте стояло алое зарево. Больше всего Васятка боялся, что батальон переведут в другое место, а о нем забудут. Так и останется он стоять здесь, пока не придут немцы. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он стал думать о родном доме. За год оттуда пришло два письма. Отец писал, что все здоровы, что Пуздро он отвез учиться в интернат, а Мотька поступил в финансовый техникум в Иркутске. «Охотился нонче баско, хочь и тебя, балуна, не было. Одних соболей взял девятнадцать. И куниц, и песцов. А белок так и не сосчитать». Отец всегда любил немного прихвастнуть. Васятка улыбнулся в темноте и вдруг услышал шаги. Кто-то приближался прямо к нему. Сердце забилось под самым горлом, стало жарко. Он вскинул винтовку, закричал, как того требовал караульный устав:

— Стой! Кто идет?

От волнения голос прозвучал неестественно громко.

— Чего орешь на весь лес? Это я, Сикорский. Узнал?

— Узнал, — обрадовался Васятка. — Думал, чужой подбирается.

— Пошли со мной, — приказал Алексей.

Васятка уже сделал несколько шагов за командиром отделения — скорее бы убраться с этого опасного места, но вдруг остановился:

— А склад как же? Бросить боеприпасы без охраны?

— Наш батальон получил новое задание, а участок передается ополченческой дивизии.

К утру двадцатого августа батальону следовало занять позицию вдоль шоссейной дороги Кингисепп-Ленинград и остановить прорвавшуюся в тыл моторизованную группу врага. Ночи стояли августовские, теплые. К шести утра вышли на Кингисеппскую дорогу. С холма, где начал окапываться батальон, она была хорошо видна. Узкая полоска дороги сбегала в лощину, где клубился густой утренний туман, и снова ползла вверх. Ветер шевелил травы на нескошенных лугах. Вода в маленьком озерке казалась маслянистой, черной. Чуть в стороне кричала иволга. Звуки ее голоса напоминали звуки флейты.

Дмитриев распорядился вырыть посреди булыжного полотна, том месте, где вплотную к дороге подступали сосны, широкую канаву, устроить несколько завалов из деревьев. Он оказался в их батальоне единственным строевым офицером, который имел военное образование. Командиры взводов — недавние фельдшера, хоть и считались средними командирами, но не знали даже основ тактики. Сейчас они бестолково метались, по нескольку раз меняя позиции своим взводам, и создавали излишнюю нервозность. А строевик Акопян, как выяснилось, в прошлом всего лишь учитель истории в школе, закончивший в 1938 году четырехмесячные курсы командиров!

В томительном напряженном ожидании прошел час, второй, третий. Привезли обед в термосах и выдали по сто граммов водки. Многие курсанты, разморенные едой, водкой, теплом, уснули в своих окопчиках, подложив под головы пилотки. В одиннадцать утра стало известно, что прорвавшиеся танки и автомашины уничтожены подошедшей артиллерийской бригадой и батальону приказано передислоцироваться в Гостилицы. Шли по петлявшей среди наполовину убранных полей грунтовой дороге. День был облачный. Темные тучи низко нависли над землей. Налетов немецкой авиации не было. Вдоль обочин непрерывным потоком двигались беженцы. Проползли, тяжело оседая на рессоры, два автобуса с ранеными. В окна было видно, что раненые лежат на носилках в одном белье. Иногда чей-то перепуганный голос кричал с проезжающих мимо машин:

— Немец рядом! Вот-вот здесь будет!

Тогда шагавший рядом с ротой Акопян говорил зло:

— Сволоч! Паникер!

Гостилицы горели. По улицам с отчаянным визгом носились ошалевшие свиньи. Какой-то хозяйственный старшина тут же на улице застрелил двух из пистолета и погрузил в полуторку. В садиках рябило в глазах от красной смородины. Она засыхала, осыпалась. Собирать ее было некому. Земля была усеяна немецкими листовками. Они назывались «Пропуск». Пашка поднял одну и прочел: «Советские гардемарины! Переходите на нашу сторону. Мы вам дадим офицерский чин и женщин».

В пять часов вечера курсантскому батальону приказали грузиться на автомашины. Отделение Сикорского тоже готовилось к погрузке, когда донеслось по цепочке: «Младшего сержанта Сикорского к капитану Анохину!»

Начальник курса стоял под большим каштаном в кирзовых сапогах, с кобурой на широком ремне поверх кителя, пыльный, заросший густой черной щетиной. Он показался Алексею утомленным до крайности, даже чуточку растерянным. То и дело он озирался по сторонам, подзывал то одного, то другого, поглядывал на часы. Прошло, наверное, минут пять, прежде чем он заметил Алексея.

— Курс возвращается в Ленинград. Получен приказ наркома, — сказал он, и Алексей обратил внимание, как изменился его всегда сочный, хорошо поставленный голос. — Совершенно непонятно зачем, когда враг на пороге города… Здесь останется твое отделение. Будешь держать связь с Кронштадтом. Организуй круглосуточное дежурство в сельсовете у телефона. Завтра я вас заберу.

Когда на дороге скрылась последняя машина батальона, Алексею стало не по себе. Со всеми вместе и смерть не страшна. А сейчас их осталось только десять…

Часа через три в Гостилицы вошла длиннющая колонна ленинградцев для рытья окопов на оборонительном рубеже. Было еще светло. Отделение Сикорского в полном составе стояло на крыльце сельсовета и провожало женщин глазами. Молодые и пожилые, одетые во что попало — в ватники, кофты, пальто и халаты, обутые в сапоги, тапочки, туфли на высоком каблуке, повязанные платками, косынками, с распущенными по плечам волосами, они шли, негромко переговариваясь, и от их шагов в воздухе стояло пыльное облако. На плече у каждой женщины лежала лопата. Неожиданно из строя раздался голос:

— Алеша!

Алексей вздрогнул. Неужели звали его? Может быть, окликнули вовсе не его, а кого-то другого? Но тот же голос крикнул снова:

— Это я, Лина!

Около одиннадцати часов он разыскал школу, где расположилась часть прибывших. Во дворе дымили три полевые кухни и к ним тянулась, извиваясь, уходящая в темноту очередь. Лина оказалась в самом конце. Увидев Алексея, медленно шедшего вдоль очереди, она позвала:

— Алеша! Вы не меня ищете?

— Вас, — сказал он, подходя ближе и протягивая руку. — Вот как случай в третий раз сталкивает нас.

— Да, — рассеянно ответила она, глядя на него своими большими глазами и думая совсем о другом. — Папа всегда считал меня бесшабашной, а я оказалась трусихой. Все вокруг говорят, что немцы рядом. Стою и трясусь. — Лина тронула его за рукав. — Хорошо, что вы пришли, Алеша. Сразу стало спокойнее. — И, пододвинувшись ближе, снизив голос до шепота, наклонилась почти к самому уху, спросила: — Это правда, что они так близко?