Евсей Баренбойм - Доктора флота Страница 23

— Вас, — сказал он, подходя ближе и протягивая руку. — Вот как случай в третий раз сталкивает нас.

— Да, — рассеянно ответила она, глядя на него своими большими глазами и думая совсем о другом. — Папа всегда считал меня бесшабашной, а я оказалась трусихой. Все вокруг говорят, что немцы рядом. Стою и трясусь. — Лина тронула его за рукав. — Хорошо, что вы пришли, Алеша. Сразу стало спокойнее. — И, пододвинувшись ближе, снизив голос до шепота, наклонилась почти к самому уху, спросила: — Это правда, что они так близко?

— Точно не знаю, — так же шепотом ответил Алексей, заметив, что женщины вокруг стали прислушиваться. — Но думаю, что недалеко.

— Что же с нами будет?

Очередь медленно подвигалась к полевой кухне. Несмотря на поздний час, никто не уходил спать. Стоял конец августа. Этакое ласковое равновесие лета и осени. Днем солнце светило не так ярко, от встречного света не нужно было жмурить глаза. Земля, камни, бревна были теплы. Но вода в озере остыла. А ночи стояли безросные, прохладные и пахли горько, полынно. В такие ночи только гулять, обнявшись, с ней, например… Лина Алексею нравилась — ее голос, глаза, волосы, даже как стояла, рядом, зябко кутаясь в платок, как молчала. Ее лицо было сосредоточенным, задумчивым.

— Знаете, Алеша, я ведь в сущности очень одинока. Кроме папы и брата, у меня никого нет, — неожиданно проговорила она.

— А школьные друзья, подруги?

Лина не ответила. Часто она сама не могла понять себя. Общество подруг в школе раздражало ее, их разговоры казались ей мелкими, глупыми, на вечерах она скучала, быстро уходила, ни с кем не простившись. Зато мальчишки часто занимали ее воображение. Она мгновенно увлекалась, переставала делать уроки, по ночам сочиняла длинные письма в стихах, но никогда не посылала, делала много ошибок в контрольных, повергая учителей в смятение. Потом этот пожар души быстро затухал, она смеялась над своими увлечениями, недавние герои казались ей теперь глупцами, неуклюжими увальнями. Проходило время — и все повторялось снова. Она вспомнила, как в десятом классе ее поразил один парень. Это произошло в университетской библиотеке на каком-то диспуте. Встал долговязый, в очках, и крикнул:

— Кто читал «Жана Кристофа»?

— Я читала, — откликнулась она.

Парень подошел к ней и при всех поцеловал в губы.

— Отныне и навсегда мы с тобой духовные брат и сестра!

Она удивилась тогда, как сильно у нее застучало сердце. Бегала несколько раз на другие диспуты, чтобы вновь увидеть того парня, но он исчез. Больше она его не встречала. Мальчикам нравилась ее необычность, загадочность. Никто никогда не мог сказать, о чем она думает, что скажет. В классе за партой она всегда сидела одна. Ее считали гордячкой и называли Одинцовой. Характером она пошла в мать, натуру пылкую, неорганизованную, необязательную, всю жизнь поражавшую отца алогичностью своих поступков. Два года назад, на пороге сорокалетия, мама безумно влюбилась в режиссера, без колебаний бросила отца, ее с братом и укатила со своим Юрой в Сибирь. Лина тоже совершала странные поступки. Весной в середине апреля она откладывала все самые неотложные дела — могла пропустить контрольную в школе, обещанное свидание, день рождения брата — и отправлялась за подснежниками. Она садилась на поезд у Финляндского вокзала и ехала до самой маленькой станции-платформы Сосновая. На полях еще лежали не успевшие растаять остатки снега. Но вдоль набухшей влагой скользкой дороги едва заметными пунктирами прорезалась первая зелень. Когда скрывались дома поселка, она сворачивала в лес и медленно шла по мокрой, покрытой прошлогодней травой земле. Ветер с залива приносил сырые запахи моря, еще холодных полей, лежалых листьев. Внезапно сердце ее начинало быстрее биться. Она замечала, как под ивовым кустом мелькнул первый подснежник. Еще несколько шагов — и вот уже второй, третий, четвертый. Они чудились ей живыми существами, зорко наблюдавшими за ней. «Кто ты, девушка? Зачем пришла к нам в гости?» Подснежников становилось все больше. Они собрались кучкой на прогретой солнцем маленькой полянке, забелели по всему редкому леску, побежали дальше, в лощину, с которой еще не сошла талая вода. Она рвала их осторожно, наклоняясь низко, почти до самой земли, вдыхая нежный, ни на что не похожий аромат, и счастливо улыбалась. Открывая ей дверь, Генка говорил:

— Ненормальная, опять школу пропустила и одна по лесу шастала. Смотри, скажу отцу.

Она даже не удостаивала его ответом. Аккуратно ставила цветы в низенькие вазочки и разносила по комнатам. Теперь и дома чувствовалось, что наступила весна. А какая весна без подснежников?

Очередь уже подошла к кухне. Пока Лина торопливо ела свой гуляш с пшенной кашей, Алексей курил, настороженно прислушивался к канонаде. Временами ему казалось, что он слышит даже тонкое стрекотание пулеметов.

— Папин институт скоро эвакуируется, — сказала Лина, пряча алюминиевую миску и ложку в сумку. — Без меня отец, конечно, не уедет, а я не знаю, как долго мы здесь пробудем.

— Завтра вас отправят обратно. Я слышал, как ваш командир договаривался по телефону об эшелоне.

— Хорошо бы, — обрадовалась Лина и зевнула. Час был поздний, завтра предстояло рано вставать. Площадка перед школой быстро опустела.

— Вы где живете в Ленинграде? — спросил Алексей.

— На Петроградской. Большая Пушкарская два, квартира двадцать два. Легко запомнить?

— Легко.

Алексей подождал, пока тоненькая фигурка девушки не скроется в дверях школы, и быстро зашагал к сельсовету.

Анохин сдержал свое слово. На следующий день под вечер, когда от подожженного вокруг леса и горящих домов Гостилицы окутал черный удушливый дым, у крыльца сельсовета остановилась полуторка. За рулем сидела девушка в краснофлотской форме.

— Патрули не пропускают и баста, — рассказывала она, спрыгивая со ступеньки и торопливо заправляя под берет выбившиеся черные волосы. — Говорят, пропуска недействительны. К немцам попадешь. Но я их перехитрила. — Она засмеялась, закашлялась. Рядом взорвалась мина, явственно застрекотал пулемет. Девушка хлебнула воды из фляги, сказала решительно: — Быстро в кузов и поехали!

Стрельна пылала. Миша внимательно рассматривал языки пламени.

— Горят заезжие деревянные светлицы петровских времен и, кажется, Константиновский дворец. Его строили Растрелли, Леблон и Мекетти. Леблон создал здесь уникальный водный сад.

— Заткнись, Бластопор, — зло оборвал его Пашка Щекин. — Сейчас не до твоей истории.

Миша умолк, но не обиделся. Пашка был прав. Но Константиновский дворец было жаль.

По Петергофскому шоссе машина доехала до проспекта Стачек, миновала Нарвские ворота, проехала Дом культуры имени Первой пятилетки, консерваторию, Поцелуев мост. Во флотском экипаже на площади Труда сделали короткую остановку. У девушки-шофера там были какие-то дела. Потом по ночному пустынному городу поехали дальше на Васильевский остров. Уже светало. В предутренней дымке странно таинственными, почти призрачными вырисовывались шпили ленинградских соборов, покачивающиеся на легком ветру аэростаты. Едва заметно дымилась невская вода.

— Отсюда видно самое красивое место Невы, — не сдержался Миша. — Посмотрите направо.

Но повернулся и посмотрел только Васятка. Остальные сидели неподвижно и молчали, погруженные каждый в свои мысли. По Девятой линии и проспекту Пролетарской победы доехали до казарм, где жили подводники. Анохин не спал, ждал их.

— Все целы? — спросил он, с видимым облегчением убедившись, что все курсанты на месте. — А теперь спать, гаврики. Завтра возвращаемся в свои казармы.

Днем в клубе отряда показывали «Большой вальс». Из зала курсанты вышли потрясенные. Контраст между только что увиденным в кино и недавно пережитым в батальоне был столь разителен, столь ошеломляющ, что вечером долго не могли уснуть. Разговаривали вполголоса, обсуждали детали фильма. Васятка признался:

— Мне эта Карла больше Суворовой понравилась.

— Будешь в Америке, зайдешь к ней в гости, — посоветовал Пашка.

Только в первом часу успокоились, уснули.

Глава 5

В БЛОКАДНОМ КОЛЬЦЕ

Ты мне верни, о память, эти дни,

Холодные, голодные — верни!

Верни тот город, сумрак ветровой,

Адмиралтейский шпиль над головой,

Шаг патрулей, и злую боль разлук,

И тишину, и метронома стук…

Опять, в четвертый раз за ночь, завыла сирена и из висящих на стенах кубриков никогда не выключаемых тарелок-репродукторов раздался голос диктора: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!» Часть курсантов, которые состояли сегодня в пожарных расчетах и должны были на крышах тушить зажигалки, быстро оделась и разбежалась по своим объектам. Два взвода сломя голову помчались сносить с верхних этажей в подвал-бомбоубежище носилки с ранеными. Остальные, а их оставалось почти половина курса, продолжали лежать. Бегать в щели надоело, отчаянно хотелось спать. Да и математически было доказано, что вероятность попадания бомбы именно в этот дом не слишком велика. Лучше выспаться. Но начальство, как всегда, имело другое мнение. По кубрикам носился Акопян, срывал со спящих одеяла, кричал хриплым от раздражения голосом: