Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки Страница 23

— Ты хочешь сказать, что у тебя там есть другой человек?

Прохаживаясь по избе, Гельмут молча пожал плечами, зевнул и предложил:

— Давай все-таки выпьем за экселенца, — Ты не крути… Мне интересно…

Шварц вдруг расхохотался:

— Элита попалась снова! Сверхчеловек и пленный русский солдат больны одной и той же болезнью — жаждой тайны.

— Ты все мистифицируешь, — сник Вейсман.

— Нет. Я все анализирую. Суди сам. Мои начальники, чтобы отомстить врагу, продолжают лупцевать артналетами позиции его артиллерии. А противник не отвечает. Моим начальникам это дает основание полагать, что они уничтожают огневые средства врага очень надежно. А мой опыт показывает, что русская артиллерия никогда не молчит так бездарно. Но, что еще хуже, мы тратим снаряды на разгром пустых землянок русских разведчиков.

На этот раз Вейсман понял сразу:

— Ты прав. Если русские ушли, они отвечать не могут. А разведчики, которые обманули твое начальство, не будут сидеть и ждать, пока их перебьют. Это элементарно.

Гельмут поклонился и отчеканил:

— Благодарю вас, герр Вейсман. Я всегда был уверен, что вы один из наиболее способных моих учеников.

Оба рассмеялись, и на этот раз водку разлил Отто.

— Ладно! За экселенца выпить действительно нужно.

Они чокнулись, выпили, и Гельмут попросил:

— Только дай слово, что ты расскажешь ему все, что я рассказал тебе. И даже то, что произошло с тобой.

Пьянея, Отто подумал, что Гельмут прав — с профессором Штаубером разговор будет долгим и задушевным. Возможно, он поможет кое в чем и Вейсману. И Вейсман решил узнать все до конца.

— А почему ты думаешь, что русские пошлют к нам в тыл все тот же взвод?

— Видишь ли, — лениво протянул Гельмут, — во всех армиях есть дурная привычка наваливаться на удачливых людей. Если люди один раз успешно выполнили задачу, начальство считает, что они всегда будут заниматься тем же. А они — только люди. И то, что удалось один раз, не всегда может удаться вторично.

— Думаю, что ты уже принял меры?

— А ты думаешь, что мой помощник торчит на улице в такой мороз для того, чтобы услаждать тебя волчьими концертами? Нет, милый мой. Он дежурит как наблюдатель за сигналами моих постов. Я думаю, что русские пойдут скоро. И я даже предполагаю, где они пойдут: в том самом месте, где в прошлой операции не вели огня. — И, перехватив недоуменный взгляд Вейсмана, почти приказал: — А вот об этом — не доносить.

Утром у Вейсмана чертовски болела голова, и он решил побыть в полку еще день-два. Он связался с командованием и доложил, что расследование идет успешно, впечатление в целом благоприятное, но кое-что нужно уточнить. Для этого потребуется несколько дней.

Ему разрешили задержаться.

Глава седьмая. ДОРОГА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

После поиска все было так, как и должно быть: начпрод отпустил водку и продукты сверх всякой нормы. Начальник вещевого снабжения оказался очень заботливым человеком и разыскал дополнительное обмундирование. Даже начальник боевого питания прибыл во взвод и, проверив оружие, выписал несколько новых автоматов, хотя сделать это он должен был до поиска. Но ведь тогда взвод не был знаменит… А теперь, помогая взводу, начбой как бы приобщался к его славе, и эта слава грела его и поддерживала.

Разведчики в эти дни спали, ели, нехотя ходили на занятия и, вконец забыв, что Сиренко был одним из героев поиска, ругали его за невкусные обеды.

Сашка знал, что ругают его справедливо — с ним и в самом деле творилось что-то неладное. Он никак не мог простить себе припадка трусости на «ничейке». Обстоятельно разбирая свое поведение, оценивая чувства и мысли, он не понимал, как же случилось, что, хотя он и трусил, хотя все случилось совсем не так, как было задумано, он все-таки приволок пленного.

Сашку преследовал еще и запах пленного — смесь парфюмерии и грязного тела. Он твердо знал, что где-то слышал этот запах. Но где, когда и при каких обстоятельствах — решительно не помнил. И это очень смущало его и мешало оценить самого себя.

Впрочем, мешали Сашке не только собственные переживания и воспоминания, но и сержант Дробот. После поиска он как-то сжался, ссутулился. Его цепкие зеленоватые глаза уже не вспыхивали злыми или насмешливыми огоньками. В них были грусть и усталость. Он плохо ел и долго спал или притворялся, что спит. Хотя в эти дни во взводе было много водки и командир взвода делал вид, что не замечает удвоения обычной нормы, Дробот не пил. И это не нравилось разведчикам; некоторые считали, что это не по-компанейски.

И все-таки Дробот не выдержал. Под вечер, когда Сашка готовил ужин и раздумывал о происшедшем, Дробот пришел к нему в землянку, сел на ящик из-под макарон и долго молча смотрел на Сашкину работу. Сиренко стало не по себе от этого пристального, немигающего взгляда, и он начал нервничать. Наклоняясь за картошкой, Сашка несколько раз пытался встретиться взглядом с сержантом, пока не убедился, что Дробот не смотрит на него. Глаза сержанта были отсутствующие, пустые. Это было так необычно, что Сиренко прекратил работу и уставился на своего командира. Тот долго не замечал немного недоуменного и как бы осуждающего взгляда, а когда наконец заметил, не удивился и не смутился. Он только вздохнул и, положив сцепленные руки на кухонный столик, пробурчал:

— Не обращай на меня внимания, ага? Это со мной бывает. — После долгой и очень грустной паузы спросил, не меняя тона: — Водка у тебя есть?

— Есть, — не очень дружелюбно ответил Сашка: норму сержанта он сохранял.

— Давай сюда. — И безразлично уточнил: — Пить буду, ага…

Сиренко еще не до конца определил свое отношение к Дроботу. Не уважать своего командира Сашка не мог, он, пожалуй, восхищался им и все-таки недолюбливал. Он и сам не знал почему. Просто было в Дроботе нечто, мешающее полюбить его. Может быть, некоторая замкнутость или постоянная правота и удачливость сержанта, а может быть, и что-то другое, только Сашка твердо знал: командир он хороший, в бою на него положиться можно, но каков он в жизни — еще не известно. И потому, выставляя фляжку, Сиренко смотрел на сержанта испытующе и с долей неодобрительного интереса: пьющих людей Сашка не любил.

Дробот не заметил этого безмолвного экзамена. Оп все так же смотрел в одну точку и даже не видел, как Сашка подвинул ему консервы, сало и хлеб. Налив эмалированную кружку, сержант равнодушно высосал ее не морщась и долго сидел над закуской. Вяло пожевав сало, он вылил остатки водки и, прежде чем допить их, посмотрел на своего подчиненного.

— Ты не удивляйся, Сашок, не нужно, — совсем трезво сказал Дробот. — И не суди, ага. Не думай, что я пьяница. Просто, брат, как вспомню, что людей резал, — так жить не хочется.

Он сморщился, словно от боли, помотал головой и залпом выпил остатки.

Сиренко смотрел на него и не мог понять — правду говорит сержант или только придумывает оправдание выпивке. Жалеть врага, думать о нем так, как думал Дробот, казалось Сашке совершенно невероятным. И то недолюбливание командира, что жило в Сашке помимо его воли, окрепло. Теперь Дробот казался ему если не подозрительным, то неприятным. Но сказать об этом или показать свое отношение к сержанту при всей своей откровенности и непосредственности Сашка не мог: что-то мешало этому. Может быть, сознание, что сам-то он еще никогда никого не убивал.

Когда он сграбастал «языка», у него не было ни жалости к нему, ни презрения. Для Сашки «язык» не был человеком. Он был чем-то иным, безымянным и отвлеченным. В том состоянии шатания от трусости к отчаянной храбрости, в котором находился Сашка на «ничейной» земле, было и еще нечто: был азарт. Тот самый азарт, в ослеплении которого Сашка мог и убить, и задушить, и зарезать.

Но сейчас, в своей полуподземной кухне, он вдруг понял, что убить человека нелегко. Во всяком случае, если бы ему сейчас, сию минуту показали человека и приказали его убить, он бы не смог. Это открытие примирило его с Дроботом.

Сержант не пьянел. Он сидел за столом все так же прямо и все тем же отсутствующим взглядом упрямо смотрел в угол. Сашке впервые стало жаль его, и он пробормотал:

— Ну чего уж… Зачем вспоминать…

Дробот должен был опьянеть, но ответил трезвым голосом:

— А оно само вспоминается, Сашок. Само. Вот что самое страшное, ага… — Дробот долго молчал, словно подводя итоги своим затаенным мыслям, и горестно закончил: — А иначе нельзя. Никак нельзя.

И поднялся — слегка сутулый, как будто безмерно усталый.

Сашка долго смотрел ему вслед. Дробот шел вяло, но ровно — не пошатываясь, не петляя. И это медленное движение, эти ровные следы почему-то окончательно примирили Сашку с сержантом. Он развел руками и ласково удивился:

— Вот… чертушка.

От этой беседы в душе Сашки осталось тревожное ожидание чего-то большого и страшного, с чем ему еще предстояло встретиться.