Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки Страница 24

— Вот… чертушка.

От этой беседы в душе Сашки осталось тревожное ожидание чего-то большого и страшного, с чем ему еще предстояло встретиться.

Это большое пришло для разведчиков неожиданно.

Поутру, когда Дробот натирал снегом смуглые, тронутые розовыми отметинами заживших ран, жилистые плечи, к разведчикам приехал капитан Мокряков и энергично прошагал в землянку Андрианова. Почти сейчас же на кухню прибежал дневальный и потребовал квасу. Сашка подал его все в том же котелке, и капитан даже не заметил этого. Он жадно напился и продолжил уже начатый разговор:

— Нет, Андрианов, ничего не получается… Идти придется. Я только думаю, как надежней.

Лейтенант свирепо посмотрел на Сиренко, и тот юркнул за дверь. О чем говорили командиры, никто не знал, но уже с полудня во взвод привезли новенькие маскировочные халаты, запас продуктов для сухого пайка. А к вечеру Андрианов вызвал Сиренко и познакомил его с маленьким шустрым мужчиной.

— Вот радист. Сойдитесь характерами, потренируйтесь, проверьте рации.

Впервые за долгое время Сашка не то что испугался, а как бы смутился. Неужели выгонят?.. Вроде бы не за что. Или переведут в рядовые разведчики? И тут же, ощутив укор гордости, возмутился: «Не выйдет. Был радистом, им и останусь».

С этим внутренним ожесточением он и встретил новенького. На тренировках из гордости не спрашивал, зачем этого мужчину прислали на «живое» место. А когда обида стала стушевываться и он был бы уже рад разговориться с новым радистом, взвод подняли по тревоге и поставили задачу:

— Проникнуть в тыл противника, вести наблюдение, обо всем замеченном докладывать по радио.

К поискам — удачным и неудачным — готовились долго, их планы обсуждали, и потому любой план становился как бы частицей каждого, а бой, опасности не казались непереносимыми. В этот раз все произошло в полной тайне. Даже получив задачу, никто не знал, где будут переходить линию фронта, в каком порядке и в каком составе. И это не столько испугало людей, сколько смутило.

Первый поход в тыл врага начинался не совсем так, как хотелось. Однако в этот час никто не подумал, что война всегда делает совсем не то, что хочется людям, и совсем не так, как они считали бы нужным.

Шагая по затаенно поблескивающему снегу, люди с трудом преодолевали и оторопь перед необычным делом, и внутреннее напряжение.

Быстрее всех освоился с обстановкой Прокофьев.

Вначале он испугался — идти в тыл без новой схемки-донесения ему показалось опасным. Он как бы не выполнил приказа своего нового хозяина.

Предав раз, он без труда предавал и дальше.

«А откуда он знает, что я — живой? Может, я — убитый. Или раненый. — Но тут вспомнилось предупреждение Шварца о наблюдении за ним, и Прокофьев решил: — А откуда я мог знать, что мы пойдем? Все ведь произошло внезапно, — и, поняв, что у него есть надежное оправдание, выругался: — Черт с ним! Пускай еще достанет меня здесь, а потом грозит. Обойдется без донесения».

И, почувствовав себя умным и хитрым, Прокофьев решил, что, если даже их и прихватят в немецком тылу, он-то наверняка будет под охраной немецкого офицера. «А не прихватят — вернусь со взводом. Словом, держусь своих, лопоухих». И он совсем осмелел. Даже походка у него стала уверенней, легче.

Лейтенант Андрианов не мог знать мыслей Прокофьева. Он замечал только внешние изменения его облика, и они как бы подтверждали то, что он видел во время последнего поиска: смелость Прокофьева, его умение прийти на помощь в трудную минуту.

Еще готовясь к заданию, доказывая, что переходить фронт на участке, где только что прошел успешный поиск, — неразумно, Андрианов и Мокряков все-таки сумели доказать, что, поскольку взвод еще не имеет опыта подобных действий, следует создать две группы, каждая из которых, в случае нужды, могла бы действовать самостоятельно. Командиром второй, меньшей группы был назначен Дробот. Он попросил, чтобы ему дали двух разведчиков и радиста Сиренко. Все остальные бойцы его отделения переходили в группу лейтенанта Андрианова.

И вот сейчас, на подходе к передовой, отмечая, что людей у Дробота маловато, лейтенант подумал, что на усиление вспомогательной группы следует отдать Прокофьева. Что бы ни говорили о его трусости разведчики, объективно Прокофьев был опытным разведчиком, умеющим выпутываться из самых сложных переплетов.

Уже в ходах сообщения взвод попал под неожиданный минометный налет противника, и одного из тех, кто должен был идти с Дроботом, ранило. И это окончательно укрепило решение Андрианова. Он подозвал сержанта и успокоил:

— Не падай духом — отдаю тебе Прокофьева.

Дробот недовольно покривился, но промолчал. Когда об этом узнал Прокофьев, он так испугался, что Андрианов удивился.

— Товарищ лейтенант, не получится у меня с этим сержантом, — заныл он. — Я лучше со всеми… — И уже в последнюю минуту сподхалимничал: — Мне бы с вами, товарищ лейтенант.

Что-то очень подленькое мелькало в трусливом, бегающем взгляде Прокофьева. И хотя это подленькое, как и явный подхалимаж, не вязалось с вызывающим обликом разведчика, оно насторожило Андрианова, но менять решения он не стал. Он только нахмурился, отмечая в памяти эти качества бойца, и повторил приказ. Прокофьев обреченно вздохнул и поплелся к Дроботу.

Первым по проходу в минном поле пополз сержант Петровский с двумя разведчиками. Потом двинулась основная группа под началом лейтенанта, а когда она скрылась из виду, выдвинулись и разведчики Дробота.

Сержант полз быстро и ловко. Пробиваясь по уже проторенным тропам сквозь первые, еще не слежавшиеся сугробчики, он отрывался от своих метров на десять, залегал, прислушиваясь и присматриваясь к окружающему, и поджидал подчиненных. На середине «ничейки» он резко забрал вправо, обогнул зачем-то воронку от авиабомбы и спрыгнул в нее.

Разведчики тоже свалились в воронку и, вычищая снег из-под отворотов маскировочных костюмов, прислушались. Было по-фронтовому тихо, где-то постукивали автоматы и пулеметы, иногда бухала винтовка или гулко прокатывался орудийный выстрел. Но эти привычные звуки не задевали сознания — слух отмечал шорох поземки, звон льдинок на сугробных завивах у края воронки, собственное запаленное дыхание. Оно казалось особенно громким, и потому хотелось сдержать его. От этого приходила тревога. Она усиливалась оттого, что сержант явно хитрил, откалывался от взвода, и Прокофьев почти с ужасом думал, что Дробот заведет его в беду.

Это ощущение усилилось и окрепло, когда неподалеку от рощи взлетело сразу несколько осветительных и сигнальных ракет, а потом дружно ударили автоматы и пулеметы. По тому, что огонь противника был слишком плотен и организован, по тому, что ракеты висели густо, и как раз над тем местом, куда ушел взвод, каждый понял: разведчиков ждали. Прорыв в тыл провалился. У Прокофьева теперь не оставалось сомнений: Дробот именно тот, кто следит за ним. И вот он сделал свое дело, а Прокофьев идет пустым и может за это поплатиться головой. «Может, пришить его…»

Но он не успел решиться на убийство: Дробот, быстро оглядев разведчиков, резко приказал:

— Прижаться и не дышать.

Они переползли к западной кромке воронки, в путаницу передвигающихся теней.

Перестрелка нарастала. В россыпь автоматных очередей стали вплетаться сухие взрывы ручных гранат — противники сошлись вплотную. Стало холодно, очень хотелось выглянуть за кромку воронки, но Дробот шипел:

— Не дыши…

Таким властным, пожалуй даже бездумно злым, Дробота еще никто не видел, и это тоже настораживало. Прокофьев ерзал и, еле сдерживая крупную дрожь, мысленно то ругался, то молился. Сиренко и третий разведчик лежали молча, стараясь дышать в снег, — им казалось, что даже пар дыхания, поднявшись над кромкой воронки, может выдать их: ракет было много, и снег вспыхивал разноцветными блестками — красными, зелеными и желтыми.

Стрельба приближалась. Далеко, над восточной кромкой воронки, полыхнули алые всплески выстрелов. Высоко в небе тонко и надсадно засвистели мины. Они разорвались возле рощи, и перестрелка оборвалась, а когда возобновилась, была уже не такой гулкой и трескучей, как минуту назад: ее перекрывали разрывы и дальние орудийные выстрелы.

Мимо воронки проползли несколько разведчиков. Они волочили за собой безжизненное тело. Потом медленно проковыляли раненые. Кроме Дробота, их никто не видел, но все обостренным слухом слышали и шуршание снега, и сдержанные стоны, и ругань.

Наконец кто-то пробежал полем и совсем неподалеку застрочили автоматы, потом огонь отдалился, и теперь явственно слышалась отрывистая немецкая речь.

Взвод отходил — его преследовали немцы. А они, четверо здоровых, крепких людей, лежали в воронке и ждали. Чего ждали? Чтобы перебили их товарищей? Все трое смотрели на Дробота.