Олег Селянкин - Они стояли насмерть Страница 24

Кулаков рассказал Козлову о своих планах на ближайшие дни, еще раз напомнил, что никаких поблажек ополченцам не будет, и разрешил идти. Козлов вежливо простился с новым своим начальством и почти побежал в свою землянку. Ему хотелось действовать, доказать, что он может командовать, но с чего начать? Постирать подворотиичок, подсушить, выгладить и пришить к гимнастерке? Нужно, конечно, и это, но не в первую очередь. Так с чего же, с чего начать?

Вот и сидел Козлов, положив локти на стол и обхватив руками лохматую голову. Мыслей много, и все они непослушные, непоседливые. Не успеешь схватить и обдумать одну — она, глядь, и ускользнула, спряталась за другие. Даже на бумаге пробовал записывать их. Не помогло: бесконечная вереница пунктов и ни одного главного.

Козлов отбросил карандаш, скомкал бумагу и крикнул:

— Связной!

С нар соскочил пожилой мужчина с бородой клинышком, торопливо прикрыл сонные глаза выпуклыми стеклами очков и сказал:

— Слушаю вас?

— Позови командиров взводов. Беседовать буду.

Связной разочарован. Он, видимо, думал, что произошло какое-то исключительно важное событие, раз командир посылает его среди ночи за командирами взводов, а тут — простая беседа, и связной нерешительно заметил:

— Может, утром? Спят все.

— Товарищ Рудаков! Пора вам забыть гражданские привычки! Здесь армия! Вы — советский ополченец, а не счетовод трамвайного парка! Получили приказание — выполняйте!.. Идите!

Прочитав связному эту краткую нотацию, Козлов распалился еще больше. «Небось, у того лейтенанта связной не стал бы спорить, не посмел бы возражать командиру, — с горечью думал Козлов. — Ну, я им сейчас прочту лекцию! Такую дам зарядку, что век помнить будут!»

И едва командиры взводов вошли в землянку и расселись вдоль стен, Козлов обрушился на них. Он хотел высказать товарищам свои мысли, всё, что обдумал, сидя у Кулакова и здесь, но от гнева и обиды мысли путались, казалось, бурлили, как в котле, и если в котле всплывает наверх всё легковесное, ненужное, то здесь получилось так же. С языка срывались гневные, горячие, но легкие, почти невесомые слова и они беспомощно повисали в воздухе, рвали нить мысли. Козлов чувствовал, что эта мелочь загораживает путь главному, но не мог избавиться от нее и от злости выругался. И едва необдуманные слова сорвались с его языка, как встала врач Ковалевская и пошла к выходу. Козлов видел тугой узел волос, подпиравший ее пилотку.

— Кто вам разрешил уходить, товарищ врач? — крикнул Козлов.

И Ковалевская обернулась. Чуть дрожали ее губы. Подозрительно блестели глаза. Она только взглянула на командира роты, наклонила голову и быстро вышла.

Козлов растерянно запустил пальцы в волосы и еще больше взлохматил их. Чего угодно, но только не этого ожидал он от врача. Девчонка, а тоже демонстрацию устраивает! Кто она такая, чтобы ей реверансы делали? Пришла в роту прямо из института, практических знаний — нуль, а уже «шпала» в петлице. Правда, она быстро освоилась в новой обстановке, и хотя многого не знала, кое-что путала, порой ошибалась, но Козлов не мог не согласиться, что с обязанностями она справляется, все промахи с лихвой искупая старанием.

И все-таки Козлов презрительно посматривал на нее:

— Девчонка! Разорвется вблизи первый снаряд — она и заревет, закричит маму!.. Или того хуже…

Но Ковалевская была на передовой, даже ходила с ополченацми в атаки, и не ревела, не звала маму. Она словно не замечала смерти, днем и ночью летающей над ротой, и видела лишь раненых, для которых, казалось, только и жила. Их она перевязывала порой прямо на поле боя, частенько тащила на себе до медсанбата, и тоже не плакала, даже не жаловалась, что ей трудно, что врач не обязан таскать раненых. И ополченцы полюбили Ковалевскую, относились к ней как к сестре, дочери. Только Козлов по-прежнему недоверчиво косился на врача, искал у нее недостатки, не мог найти и ворчал:

— Без сердца она. Ледяшка… Мы для нее не мужики, а будущие раненые. Как на морских свинок, что для опыта предназначены, она на нас смотрит.

Так думал Козлов, а вот выругался — заплакала Ковалевская от обиды. Капитану стыдно, но, стараясь скрыть смущение, он говорит небрежно, косясь на дверь, захлопнувшуюся за Ковалевской:

— Телячьи нежности…

— Позволь, Борис Евграфович, — сказал, встав с нар, командир взвода Никандров. — А за что ты сейчас меня обругал?

Этого только и недоставало! Одна ревет, другой — обижается. Ну и денек!..

— И не думал, Иван Васильевич!

— Думал или не думал, а обругал. Я вот лет на десять старше тебя буду, в гражданскую тоже воевал и, кажись, наградой отмечен, а ты обругал.

У Ивана Васильевича орден — Красного Знамени. Он гордится им, но обычно стесняется говорить о нем, а сегодня сказал, сам напомнил. Плохой это признак.

— Всех нас обругал! — продолжал Никандров. — Может, мы в чем и виноваты — не спорю, так ты расскажи нам, растолкуй. На то ты и старшим над нами поставлен. А зачем ругаться? Мы пришли сюда Родину защищать, не ругань твою слушать… И на нервы не сваливай. Пристало ли девушке все это слышать? А ведь ты командир. Вон она, «шпала», красуется.

Тяжело, лениво ухали пушки. Не по целям били они, а пугали, не давали спать. Снаряды проходили стороной и сюда доносились только их разрывы, слабые, как взрыв петарды на рельсах.

— Хватит об этом, Иван Васильевич, — взмолился Козлов. — Не хотел я обижать ни вас, ни врача… Да так вышло… Меня самого обидели. Кровно обидели! — и он без утайки передал весь разговор с Кулаковым и Ясеневым. — Так неужто мы не наведем порядок в роте, а?

— Вот с этого бы и начинал, — одобрил один из командиров. — Раз для дела нужно — рассчитывай на нас. Не подведем!

Говорили многие, дельно говорили. Разошлись, когда уже начало светать. Последним уходил Никандров. На пороге он остановился и сказал, глядя прямо в глаза Козлову:

— А насчет врача — подумай, Борис Евграфович. Нехорошо вышло.

— Ладно, подумаю…

Ковалевская тоже думала. Она мысленно перебирала все свои поступки, все свои действия в роте и не могла найти того, который хотя бы частично оправдал и объяснил отношение Козлова к ней. Она и раньше знала, что командир роты почему-то не любит ее, не любит как врача. Он никогда не разговаривал с ней как с равной, старался обходиться без нее и лишь в самом крайнем случае бросал небрежно:

— Теперь послушаем, что думает по этому поводу медицина.

Да, да, не врач, а «медицина». Ведь Ольга, да и другие, чувствовали, сколько иронии он вкладывал в это дорогое для нее слово. И все-таки она мирилась с этим. Ну, пусть командир роты неправ, пусть ошибается. Со временем он поймет ошибку, изменит свое мнение о враче. Ведь заметит же он ее работу? А заметит работу — обязательно иначе будет смотреть на врача, оценит его.

Так успокаивала себя Ковалевская, и работала, работала честно, как ее учили в институте, как наказывали дома.

— Тебе, Оленька, надеяться приходится только на себя. Отец вон совсем расклеился, а мне одной тоже все не осилить. Уж если ты решила учиться в институте, то учись, работай честно, добивайся своего.

Ольга решила учиться, решила стать врачом. Почему именно врачом? Ей было жаль отца, который в сорок лет вдруг начал чахнуть от какой-то болезни, она надеялась, окончив институт, вылечить и отца, и многих других; им — больным — она мечтала посвятить свою жизнь. И она училась упорно, старательно, частенько сидела в анатомичке в то время, когда другие беззаботно танцевали. Больше четырех лет она готовила себя к тому, что будет врачом. Врач Ковалевская! Оля Ковалевская, дочь маляра — врач Ковалевская, Ольга Алексеевна Ковалевская!

Даже сейчас голова немного кружится от счастья…

Не успела привыкнуть к тому, что она врач — началась война. Родной Ленинград сразу закипел, забурлил: десятки тысяч ленинградцев пошли в военкоматы, просили зачислить их в армию. Ковалевская тоже выстояла длинную очередь у кабинета военкома, и вот она — врач в роте народного ополчения, она, как и многие другие, защищает Родину. Здесь, на фронте, ее ждало первое разочарование: врач не делал сложных операций, он был санитаром, очень нужным, квалифицированным, но только санитаром. Что ж, она спорить не стала: она чувствовала, что нужна людям, что без нее многие из них погибнут. Зная это, она голодала вместе с солдатами, вместе с ними спала в лесу, бродила по болотам. Бывало, и ругались они при ней страшными словам, но никогда она не обижалась, не убегала: ругались обычно раненые, у которых от боли мутилось сознание. Им она прощала, а вот командира роты простить… Ну, пусть он не замечает ее (Очень нужно! Подумаешь!), но почему он забыл, что она женщина?

Нет, не прощать нужно, а немедленно просить перевод в другую часть! Пусть поработает с другим, более опытным врачом. Может быть, тогда поймет и оценит ее по-настоящему. Ведь она и сейчас уже видела, что не все врачи так же беззаветно служили раненым, пусть именно такого — себялюба, бездушного — пришлют сюда!