Николай Чебаевский - Страшная Мария Страница 24

Бешеная, слепая ярость прозвучала в ее голосе. Петр Самсонович понял: долго она еще будет жить одной ненавистью. И это ее святое право. Все же он подтвердил слова Марии по-своему:

— Да, будем мстить по-революционному! Что заслужили, то и получат. По законам Советской власти.

Мария, не вникая в смысл сказанного, повторила как эхо:

— Заслужили — получат! Заслужили — получат!..

Потом, утихнув, не подавала голоса. Лежала пластом. После полудня вдруг поднялась, подошла к щели и посмотрела на озеро.

Противоположный низкий берег, поросший тальником и кустами смородины, был виден хорошо. А вправо и влево обзор сильно ограничивался. И Мария ничего не заметила, кроме стрижей, носившихся над водной гладью. Зато услышала странные звуки, доносившиеся слева из-под крутояра. Словно кто-то «булгачил» воду, как делают это рыбаки, когда, хотят загнать в невод залегших на илистом дне карасей. Взглянув вниз, она приметила мелкие волны, накатывавшиеся из-под скалы.

«А что, если Ванюха Совриков ищет пулемет?» — мелькнула мысль.

Шепотом она высказала свою догадку Петру Самсоновичу. Придется ей рискнуть, вынырнуть, оглядеться, что там на свете божьем происходит.

— Конечно, риску не миновать. Вся наша жизнь теперь — сплошной риск, — согласился Петр Самсонович.

Всплески прекратились. Постояв еще у щели и не дождавшись их возобновления, Мария вооружилась наганом Путилина и осторожно вынырнула наружу.

Едва ее голова показалась на поверхности, как рядом раздался сдавленный вскрик. Мария увидела Лешку Борщова. Он сидел на камне, держа в руках кисет с махоркой и трубку. За военные годы, поскольку не стало бумаги на цигарки, не только старики, но и молодые научились сосать трубки.

Появление из-под воды Марии с обезображенным лицом, с огромным фиолетовым волдырем вместо глаза так напугало Лешку, что он буквально обмер. Челюсть у него отвисла, глаза округлились, кисет и трубка вывалились из рук.

Мария тоже растерялась. Она никак не ожидала увидеть Лешку.

Если бы парень кинулся бежать или попытался хотя бы встать с камня, она, не раздумывая, пристрелила бы его. Но Лешкин испуг, сковавший его по рукам и ногам, был так неподделен, что Мария сердцем почуяла: младший Борщов появился здесь вовсе не затем, чтобы выследить и поймать ее. И она не бросилась на Лешку, а неожиданно для самой себя спросила:

— Ты?.. Ты зачем здесь?

— А-а… А ты живая? — вместо ответа не своим голосом спросил Лешка.

— Я-то жива, а вот ты можешь запросто покойником стать, — отрезала Мария.

— П-почему?

— А потому, что выследил меня.

— Я… я… не выслеживал! Я думал, ты утопла…

— Если бы утопла, так только потому, что твой братец подстрелил.

— Ну да, ну да! — поспешно согласился Лешка. — Я вчерась поцапался с ним, видишь: двух зубов нет. — Он ощерился. — Выбил братуха родной, руки бы у него отсохли, у гада. — Лешка сник, добавил тихо: — А нынче вот пришел тело твое поискать.

Это «поцапался» и неожиданное «тело поискать» заставили Марию внимательно поглядеть на Лешку. Под ногами у него увидела моток бечевы, к концу которой был привязан металлический поскребок. Такими поскребками, похожими на растопыренную полусогнутую пятерню, в здешних местах обыкновенно вылавливали тела утопленников. Забрасывали поскребок в водоем и волочили за бечеву к берегу.

— А к чему тебе понадобилось мое тело искать? — поинтересовалась Мария уже помягче.

— Так как же… Грешно, если тебя рыбы обгложут.

— А не грешно малых детей убивать? Не грешно людям руки выламывать, глаза выкалывать? — взорвалась Мария.

Лешка был ни при чем. Все в Сарбинке знали, что младший сын Матвея выпрягся из отцовской упряжки. А после того, как Семка заделался в волости начальником колчаковской милиции и стал злодействовать вместе с карателями, Лешка и вовсе порвал с домом. Объявил, что не желает жить под одной крышей со зверьем, перебрался на пасеку, жил там отшельником. Мария сознавала, что зря напустилась на парня, но не могла сдержаться — все же он был родным братом Семки.

Лешка виновато опустил голову, пробормотал мрачно:

— Зверство то непростимое…

В голосе парня было столько искренности, что Мария решилась на отчаянный шаг.

— Чем о покойниках заботиться, позаботился бы лучше о живой. Помог бы мне своих оповестить.

— Кого? — поднял голову Лешка.

— Мне надо оповестить… — С языка чуть не сорвалось «партизан». Но Мария вовремя сообразила, что лишнее знать Лешке ни к чему. И сказала, что просит побывать на заимке у смолокура. Пусть он приедет сюда, заберет ее к себе. Потаповна выпользует ее травами-настоями. Но если он предаст, то пусть знает: живьем она все равно не дастся, а ему придется до самой смерти мучиться совестью.

Лешка призадумался. Потом сказал:

— Я порешил ни белых, ни красных не касаться, жить с пчелами, раз люди грызутся между собой, как бешеные собаки. Однако Семка тебе великое зло сотворил, так я хоть немного заглажу.

— Значит, не продашь?

— Вот тебе крест! Хоть я и не шибко верующий теперь, потому что и попы и наставники староверов на кровопийство людей толкают, как и красные комиссары…

— Комиссаров не трожь.

Лешка спохватился, произнес виновато:

— Прости меня, олуха… Я все сделаю, как надо…

До таежной заимки смолокура Лешке не удалось добраться. По дороге его перехватили партизанские разведчики.

Когда Лешка сказал, что пробирается к смолокуру, чтобы тот забрал Марию на лечение к Потаповне, партизаны расценили это как брехню. Да и кто мог поверить, что родной брат Красавчика станет выполнять такое поручение. И Мария… Да с чего бы она сама послала борщовского отпрыска…

На счастье Лешки, во время допроса подъехал Ванюха Совриков. Услышав клятвенные уверения младшего Борщова, он унял разгневанных разведчиков.

— Погоди, ребя! Он вроде не врет. Пещера потайная на самом деле есть. Я сам ее искал, только не нашел. А Мария знала, где она. И когда от карателей сбежала, то там и могла укрыться. Может, она не утонула, как каратели слух пустили?

— Так что ты предлагаешь? Поверить ему?

— Не поверить, а проверить. Пусть укажет, где вынырнула Мария.

— А как нас в засаду приведет?

— Будем начеку. Заметим подвох — голову ему мигом сбреем, а сами ускачем.

— Чего ж, тогда надо проверить…

Лешке скрутили руки, привезли к крутояру. Он спустился под берег, стал звать Марию.

Возвращение его было слишком быстрым, Мария заподозрила неладное, долго не откликалась. Только заслышав сердитый окрик Ванюхи Соврикова: «Ну, долго ты, борщонок, будешь ныть?» — она узнала голос его, кинулась к выходу, вынырнула на поверхность.

Ванюха кубарем скатился со скалы, радостно облапил ее, мокрую с ног до головы.

— Жива! Жива! Жива! — твердил он без конца.

Партизаны один за другим тоже сошли вниз. Вынесли из пещеры Петра Самсоновича, отыскали затопленный под сушиной пулемет. И хотя лент к нему не было, их еще предстояло где-то отбить у беляков, трофей показался партизанам таким бесценным, что от радости на время забыли, какая страшная трагедия разыгралась после того, как был захвачен Иваном этот пулемет.

Мария развязала руки Лешке. Он вылез наверх, помахал рукой на прощание, улыбнулся как-то совсем по-детски. Такой ребячьей улыбка показалась, наверное, потому, что у него не хватало теперь двух зубов, выбитых братцем.

23

Марию партизаны доставили к Потаповне. Коммунар же, несмотря на ранение, не захотел отстать от партизан, уехал с ними. Он серьезно опасался, как бы в самом деле Коська Кривопятый не прибрал к рукам отряд Ивана.

Опухоль с поврежденного глаза Марии Потаповна согнала примочками уже на третий день. Осмотрела его.

— Чудо, касатка! Зрачок испорчен самую малость. Вилка-то, знать, скользнула по глазу и в кость уперлась. Не горюй, сохраню тебе глаз, даже видеть им будешь.

Рассосался под глазом синяк, исчезла боль. Пора бы и к партизанам уходить. Но от нервного напряжения или от простуды (все же в пещере на камне не тепло было лежать в мокрой одежде) у Марии все тело покрылось зудящими лишаями. Поневоле пришлось задержаться у Потаповны.

— Ничего, и с этой хворью справимся, — пообещала старуха.

Она утром и вечером стала делать Марии ванны. Поставили в куть большую кадку из-под солонины, нагревали в русской печи воду, запаривали в кадке корни смородины и шиповника, луковую шелуху, листья мать-мачехи и еще чего-то. Мария сидела по горло в густом настое и вылазила вся красная, распаренная.

Потаповне было под семьдесят. Но старуха сохранила удивительную силу и выносливость. Она, не сгибаясь, носила на коромысле ведра с водой от ручья, легко вытаскивала из печи пудовые чугуны, хотя ростом похвастаться не могла и выглядела отнюдь не богатыршей: сморщенная, высохшая до черноты. А проворство, поди ж ты, как у молодой!