Николай Чебаевский - Страшная Мария Страница 23

— Кто там возится? — окликнул он.

Ванюха, вместо того, чтоб затаиться, отозвался косноязычно:

— Не пужайся, Дунька!.. Я… я тебя завсегда обороню… Потому как…

Ванюха громко чмокнул губами, враскачку направился к бане. Караульный, видимо, принял его за пьяного солдата, которому помешали миловаться под плетнем с разгульной бабенкой, и подпустил почти вплотную. А когда предупредил строго: «Стой, стрелять буду!» — было уже поздно. Ванюха достиг его одним прыжком, и пучеглазый, захлебнувшись невнятным вскриком, рухнул, проткнутый охотничьим ножом.

Ванюха перескочил через него, отшвырнул кол, подпиравший дверь в баню, сказал:

— Выходи, Мария!

Из темноты никто не отозвался.

— Это я — Ванюха! — поспешил уверить Совриков, решив, что Мария приняла его за карателя. — Выходи скорей, кони ждут.

Опять полная тишина. Видимо, Мария потеряла сознание после пыток… Не мог же часовой караулить пустую баню!

Ванюха шагнул внутрь. Пригляделся кое-как в густом сумраке: пусто. Куда же девалась Мария? Неужто под полок забилась?

Заглянул под полок и все понял. Ловко!

Ванюха выскочил наружу, подхватил винтовку убитого карателя, обежал баню. Так и есть, утекла. В овраге ее уже не видать. Вот молодец! Ванюха от радости даже притопнул, будто собирался пуститься в пляс. Задерживаться больше не имело смысла. Совриков устремился вдоль плетня обратно.

— Слушай, батя, Мария-то ушла! — обнял он смолокура.

— Куда ушла? — опешил тот.

— Куда — не знаю, но из бани скрылась. А раз она спаслась, то давай спасем еще и командира нашего.

— Окстись! Он же на воротах.

— Ну, не спасем, конечно… — смутился Ванюха. — Хоть тело увезем, схороним по-человечески, с почестями.

— Оно бы хорошо… Да как мимо-то дозорных проедешь?

— А в открытую! Скажешь: велели тебе свезти матроса и его отца на скотомогильники. Поверят! Они завсегда не сами казненных хоронят, а мужиков принуждают.

— Оно, пожалуй, выйдет. А ты-то как тогда?

— Задержусь чуток, потом верхом чесану. Прорвусь, будь спокоен. Кони-то наши, партизанские. Верные кони.

— Ладно бы так-то…

— Давай шевелиться!

Они сбросили бочку, потом смолокур подъехал к воротам Федотовых. Ванюха перерезал веревки. Бережно положили казненных на телегу. Исаич, перекрестившись, сел рядом, тронул коня…

Часовые на околице в самом деле пропустили его без особых расспросов. Мертвые партизаны были им нестрашны, а то, что смолокур вез их хоронить еще до свету, не в диковинку. Все зависело от офицера или унтера: прикажет — и средь ночи станешь могилу рыть.

Ванюха, затаившись возле оседланных коней, которых вывел неведомо зачем на улицу солдат, дождался, когда умолк за деревней скрип телеги смолокура. Потом вскочил на своего Воронка, держа на поводу Игреньку.

Но, прежде чем ускакать из деревни, не удержался, швырнул гранату в одно из окошек дома старосты. Со звоном вылетели стекла, затем грохнул взрыв. Ванюха скакал уже к околице, когда вслед ему затрещали беспорядочные выстрелы.

Дозорные услышали, разумеется, взрыв и пальбу. Услышали и топот коней, увидели мчащегося к ним верхового.

Вынырнув из-под плетня, дозорные, недавно мобилизованные деревенские парни, закричали заполошно:

— Чего там пальба-то?!

— Партизаны! — ошарашил их Ванюха.

— Бог мой, откель они прорвались? И много их?..

— Несчетно… Бегите! — крикнул Ванюха и вихрем промчался мимо солдат.

Те проводили его испуганным взглядом, прислушались к беспорядочной стрельбе, раздававшейся теперь уже по всей деревне, и, опрометью перемахнув через изгородь, скрылись в овраге.

22

Поднырнув в пещеру, Мария долго стояла у самого входа, напряженно прислушивалась к каждому шороху и всплеску, доносившемуся снаружи. Она приготовилась к последней смертельной схватке и никак не могла поверить, что пришло спасение.

Коммунар был в полузабытьи. Он лежал неподвижно. Hо едва Мария нашарила в полупотемках его голову и приложила руку ко лбу, как партизан очнулся. Попросил тихо:

— Попить бы, сестричка…

Наверное, вообразил, что попал в госпиталь. Тоже, как и ее Иван, был, видимо, на войне.

Мария в котомке раненого нашла жестяную кружку. Зачерпнула воды, напоила его, напилась сама. Немного погодя он сказал:

— Есть охота.

Мария взяла из котомки шматок сала, пшеничный калач, отрезала своим ножом ломтики. Раненый ел с жадностью. Потом еще раз напился и сразу уснул. Мария тоже, чтобы совсем не обессилеть, заставила себя проглотить кусок хлеба с салом и вскоре забылась в полусне-полубреду.

Прошло больше суток. Очнулась она от луча, упавшего ей на лицо, — это утреннее солнышко проникло в щель скалы, отразилось от ручейка, вытекавшего из глубины пещеры, и зайчиком шмыгнуло на Марию. Она испуганно вскочила.

— Не пугайся, — послышался дружеский голос. — Ничто нам пока не грозит.

Партизану за эти сутки стало значительно лучше. Он уже самостоятельно двигался и вот принялся успокаивать Марию.

Видел он ее позавчера мельком, когда она прискакала на крутояр. И хотя женщину сильно обезобразила лиловая опухоль на левой стороне лица, затянувшая глазную впадину, все же, как только солнечный луч проник в пещеру, сразу узнал ее.

— Кто же тебя так разукрасил? — спросил он.

— Каратели — кто еще.

— Позволь, как это? Заподозрили, что с Иваном встречалась?

— Ивана схватили… — с трудом, потому что ее душили слезы, сказала Мария. — Терзали страшно… Выпытывали, где ты спрятан…

— Из-за меня пытали? — удивился партизан. — Странно, не велика вроде птица.

— За комиссара приняли. Будто слышали, как Иван тебя комиссаром назвал.

— Тогда понятно. Комиссаров они боятся!.. — Раненый помолчал и, испытывая большую неловкость, спросил: — А Иван?..

— Повесили Ивана. — Мария судорожно глотнула воздух, добавила: — С батей вместе.

Раненый протянул руку к голове, намереваясь, видимо, снять фуражку в память о погибшем товарище. Но фуражки не было, и он только склонил голову.

В пещере воцарилась горестная, давящая тишина. Солнечный луч, проникший в щель, погас — солнце ушло в сторону. Темнота стала от этого еще плотнее, непрогляднее. Будто были они тут заживо погребенными.

— А я посчитал, проведать меня пришла, — наконец сказал как-то виновато партизан. Видимо, было ему за себя неловко: Иван погиб, а его вот укрыл, спас…

Мария неудержимо разрыдалась. Она вся тряслась, билась, как в падучей, захлебывалась, давилась слезами и никак не могла остановиться. Раненый с усилием передвинулся к ней поближе, тщетно пытался успокоить.

— He надо, ну, не надо! Нельзя же так-то… Слезами теперь Ивана не воскресить. Себя сохраняй, хоть для дочки. Иван-то всегда о дочке сердцем болел.

— Нету… Нету больше Танюшки! — сквозь рыдания выдавила Мария. — Убил ее поручик.

Партизан оцепенел. Больше он не стал успокаивать Марию. Понял, что никакие утешения не помогут. И даже лучше, если Мария изольет свое страшное горе слезами, хоть немного полегче станет ей.

Успокоилась Мария не скоро. Вернее, не успокоилась, а совершенно ослабла от рыданий и мало-помалу утихла. Тогда раненый стал ей рассказывать о себе. Звали его Петром Самсоновичем Путилиным. Приехал он из революционного Питера зимой восемнадцатого года. Несколько десятков рабочих семей прибыло тогда на Алтай. Организовали в степи сельскохозяйственную коммуну. Только и первого урожая собрать не довелось. Беляки коммуну разгромили, многих коммунаров расстреляли. Ему удалось скрыться. Устроился в селе под Барнаулом, установил связь с городскими большевиками, и нынешней весной товарищи отправили его с партийным поручением к партизанам, чтобы разъяснял линию большевиков, уводил партизан из-под влияния эсеров, анархистов и меньшевиков.

— Так что каратели почти в точку попали: не комиссар, но полномочия мои партийные. С Иваном твоим дело на лад пошло, а теперь беспокоюсь. Поблизости отряд Коськи Кривопятого действует. Слыхала о таком? Пока Иван был жив и его отряд креп, он Коське большого ходу не давал. А теперь Коська, анархист и мародер, попытается развернуться. Надо ему непременно воспрепятствовать, не дать увлечь на свою сторону оставшихся без командира партизан. Ты, Мария, можешь здорово нам помочь.

Деловой разговор и то, что Петр Самсонович полагался на ее помощь, подействовали ободряюще. Впереди возникала какая-то цель, ради которой стоило жить. Но Мария вместо согласия сказала неожиданно:

— По мне хоть Коська, хоть сам сатана командуй. Я теперь в любой отряд пойду, который беляков лупить будет. Мстить стану смертельно!

Бешеная, слепая ярость прозвучала в ее голосе. Петр Самсонович понял: долго она еще будет жить одной ненавистью. И это ее святое право. Все же он подтвердил слова Марии по-своему: