Василе Преда - Поздняя осень (романы) Страница 24

Со стороны венгерского села, окутанного покровом ночи, вдруг донесся до них грохот мощного взрыва.

— Тяжелая бьет! — проговорил один из солдат, переставая копать, напуганный взрывом, эхо которого еще прокатывалось по оврагам.

— Какая тебе тяжелая! Где выстрел, где снаряд! — одернул его сержант. — Это динамит рванул, разве ты не заметил, что не было никакого свиста?..

— Кончай! — через некоторое время приказал старшина, оставшийся за командира после ухода лейтенанта. — Можете ложиться отдыхать!

С неба опускалась холодная влажная мгла. Сержант Никулае Саву по привычке снова посмотрел в бинокль в сторону двух часовых, силуэты которых виднелись на фоне восходящей луны. Зазвонил телефон. Старшина вскочил со дна укрытия, спросонок запутавшись в покрытом слоем грязи одеяле. Звук телефона был слабым и непривычным.

— Восемьдесят первого?.. Я восемьдесят первый!.. «Дуб»? — закричал он в микрофон.

Потом выругался и посмотрел на сержанта, который оторвался от бинокля и нагнулся к нему.

— Э, черт возьми! Забыли включить батальон! — сказал старшина, вводя штепсель коммутатора в гнездо КП батальона. Потом спросил сержанта: — Ничего не заметил?

— Ничего, госп'старшина. Ничего особенного.

— Ну, тогда хорошо! — заключил старшина, поворачиваясь на каблуках и снова ныряя в объятия сна, который все еще ожидал его в складках заскорузлого, грязного одеяла…

Мысли сержанта, перенеслись в свою роту, где наверняка тоже закончили подготовку позиции в глубине обороны на удалении около километра от переднего края. Он будто видел, как Думитру, накинув шинель, обходит орудия, спрашивает солдат: «Ну, готово, ребята?» «Готово, госп'младший лейтенант!» Вечером Думитру сказал ему: «Никулае, ступай поищи получше место для наблюдения вместе с минометчиками батальона, они ведь тоже, как и мы, артиллеристы. На месте разберешься. Завтра, возможно, у нас будет много работы…»

На рассвете поле накрыл густой и холодный, похожий на изморозь туман, развеянный вскоре солнцем, под лучами которого все вокруг засверкало тысячами алмазов. Никулае спустился с парапета в укрытие и, нагнувшись над старшиной, потряс его за плечо:

— Противник на горизонте! Кавалерия! Вышла из села и приближается к реке.

Старшина вскочил, как будто его обдали кипятком, скомкал одеяло, не досмотрев, как всегда, сна, и, протирая глаза, поднялся на парапет. Он быстро пришел в себя — уже привык к подобному неожиданному пробуждению, ведь на фронте редко бывает иначе. Все сваливается как снег на голову и обрывает сон.

— Эх, сволочи! Их примерно эскадрон. Смотри, Саву, у них и знамя впереди. Ну-ну! Они думают, что попали на парад!..

Он снова спустился в укрытие и потянул за ногу ефрейтора, который спал, обернув голову торбой от овса.

— А! — воскликнул ефрейтор, просыпаясь. Он приподнялся на локте, нащупывая другой рукой оружие.

— Вставай, Саломир! Прибыли фашисты! В ружье! Расчеты, по местам!..

— Ох! — вздыхал ефрейтор, вставая. — Не спится им! — Потом он пробрался в кукурузное поле и разбудил остальных солдат: — По местам! Начинается представление! Быстро! Быстро!

Старшина энергично крутил ручку полевого телефона, в проводах которого столько раз путался прошлой ночью, проклиная. А вот теперь они оказались полезными. Он доложил командиру, получил боевую задачу.

— Алло! Первая, алло! Появились фашисты! Перед нами, братцы, появилась их кавалерия, что, не видите?

— Видим! — коротко ответили из первой роты.

— Алло! «Победа»? «Победа»?.. Это восемьдесят первый!.. Фашисты перед нами!.. До эскадрона кавалерии.

— Минометы к бою! — услышал Никулае четкий голос командира батальона. — Связь с первой и второй!

Никулае мог видеть, как первая и вторая пехотные роты были подняты по тревоге. Фактически ничего особенного он не заметил. Только земля в той стороне будто задвигалась, заходила волнами. Он снова посмотрел в направлении противника, приближающегося плотным строем без какой-либо предосторожности к реке. Во главе на резвом белом жеребце ехал офицер, за ним знаменосец с развернутым знаменем. Левее держался обоз, состоящий из длинных, покрытых брезентом повозок. Обмундирование и сбруя лошадей, новенькие, поблескивали на солнце; это было видно издалека.

Солнце поднялось над землей. Никулае перевел взгляд и увидел командира первой роты, залегшего на откосе с приподнятой рукой. Потом его рука резко опустилась. В какую-то долю секунды Никулае увидел, как жеребец офицера пробует воду копытом. И вот началась атака: застрочили несколько пулеметов пехотинцев, колонна кавалеристов смешалась, распалась на группки. Белый жеребец упал на колени на прибрежный гравий, а всадник рухнул головой в воду. Знамя валялось, распластавшись на песке.

Потом установилась первозданная тишина. Сержанту очень хорошо был знаком этот момент, когда в ходе боя чаша весов качнется, потом остановится, и ни у кого не хватает смелости, по крайней мере на короткое время, нажать на спусковой крючок. Тогда и устанавливается напряженная, словно натянутая струна, тишина.

Все же ветер доносил до них то слабое ржание лошади, то выкрики людей. Война часто делает эти звуки неразличимыми. И люди, и животные бессильны перед страхом смерти, и этот страх объединяет их.

На берегу реки корчились раненые люди и лошади. Несколько пехотинцев перешли реку вброд, держась за руки. Река неожиданно оказалась довольно глубокой, с водоворотами и ямами. Румынские солдаты скоро вернулись на свой берег, таща за собой несколько тяжеловозов, нагруженных захваченным оружием и боеприпасами.

Вокруг Никулае собралось много солдат-пехотинцев, минометчиков. Он тщательно навел бинокль и дал каждому взглянуть в сторону переправы.

Конец октября застал бойцов в небольшом венгерском городке, с широкими и прямыми улицами. Вот уже трое суток они жили здесь. Пехотинцы и артиллеристы устроились в нескольких домах на окраине. Было тесновато, но никто не жаловался. Городок был тихий, казался безлюдным, лишь время от времени тишину нарушали моторизованные колонны, проходившие по главной улице в сторону фронта, и тогда немногие из оставшихся местных жителей выглядывали из-за высоких каменных заборов, окружавших дома, и, кто с любопытством, кто с испугом, смотрели на проезжавших. От рева моторов, грохота колес, повозок и орудий по булыжной мостовой в окнах домов дребезжали стекла.

Советские и румынские части сосредоточивались для форсирования Тисы. Артиллеристы Думитру выходили, словно хозяева, к воротам домов и спрашивали проходивших, из каких они частей… «А вы?» — спрашивали те в свою очередь. То и дело слышалось: «Увидимся на Тисе!», «Увидимся в Берлине!». Иногда задавали вопрос: «Нет ли кого-нибудь из…?» Следовало название места, чаще всего какого-нибудь села. И, как правило, вопрос оставался без ответа. Но солдаты выглядели веселыми, хотя в глазах их, в голосе таилась боль и тоска.

… К полудню прибыли повозки с овсом для лошадей, а с ними и лейтенант, ветеринар из полка. Он уже приезжал раньше, солдаты его знали, особенно возницы и коноводы, которые смотрели на него зло, как на живодера. Ветеринаром был молодой стройный блондин с голубыми, ясными, но грустными глазами. Волосы мягкими кудряшками вылезали у него из-под фуражки. Он приехал, чтобы осмотреть лошадей — на батарее было много больных животных.

Лейтенант спросил о Думитру, отыскал его, и они беседовали около получаса. Младший лейтенант угостил его горячим чаем. Потом они вышли и вместе направились туда, где были привязаны лошади, которым уже подали торбы с овсом.

Никулае недружелюбно посмотрел на молодого офицера и подумал об Ильве. Лошадь была здоровой, он мог не беспокоиться за нее, он сам ухаживал за ней, как его, еще ребенком, научили дома. Что нужно было этому лейтенанту? Никулае вспомнил, что многие лошади были больны чесоткой и постоянно терлись своими костлявыми крупами о деревья, о лафеты, о повозки, которые они же и тащили уже столько времени и по стольким дорогам. Животные расчесывались до крови, она сочилась через трещины в больной коже, стекала по ногам. На бедняг набрасывались последние мухи, которые остались с лета будто специально из-за них.

На обочине дороги собрались несколько солдат, каждый из которых держал под уздцы по лошади. Больные лошади. Хорошие, ласковые лошади. Солдаты стояли и вспоминали, как они ржали, метались в упряжи по нескончаемой грязи. И солдатам было грустно. Они успокаивающе похлопывали лошадей ладонями по мордам. Один из солдат потчевал своего скакуна остатками овса из торбы.

Уже было решено пристрелить больных животных на окраине городка в овраге, наполненном водой. Туда местные жители сбрасывали всякий мусор. Но как тяжело осознать неизбежность их гибели… Сержант с горечью в душе посмотрел вслед удаляющемуся печальному кортежу, потом направился в сарай, где была привязана Ильва. Никулае никак не мог забыть лошадей, смиренно шедших на смерть, будто на какую-то работу в поле. Неужели у них не было никакого предчувствия? Хотя бы из-за печального, как на похоронах, вида коноводов, которые месили тяжелыми ботинками грязь.