Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья Страница 25

Якушев посерьезнел, а Данила уже без улыбки продолжал:

— Война — это великое искусство, земляк, и с неба оно не падает, если своей башкой кумекать не будешь.

Вот и дали, станишник, мне боевик за то, что малой кровью помог взять этот проклятый Хлипень, будь он трижды неладен. А у нас иной полковник целой дивизией велит окружить какой-нибудь узел сопротивления противника и штурмом его брать. А потом оказывается, что наши части лишь мешали друг другу своей многочисленностью, а у врага совсем ничтожные силы супротив нас были брошены. Прости, земляк, за эту мою откровенность. Полагаю, ты доносить не побегишь?

Задумчивое смуглое Венино лицо покосилось в грустной усмешке.

— Да, пожалуй, не побегу, — сказал он тихо. — Фискалов в нашем роду пока что не было, и не мне открывать такое ремесло среди Якушевых. Эх, как я рад, что под одну крышу нас с тобой военным ветром занесло. Вместях теперь будем вплоть до рассылки по частям после выздоровления.

Якушев с наигранной старательностью встал и подбросил к виску ладонь:

— Слушаюсь, товарищ младший лейтенант.

— Ладно, ладно, — остановил его Данила. — Знаешь, что один мой друг старшина Сенькин говорил? К пустой голове ладонь не прикладывают. Кто его знает, может, к концу войны ты еще полковником станешь, чего доброго.

— Не успею.

— Почему?

— А как же слова товарища Сталина о том, что еще полгодика, может быть, годик — гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений.

— Правильные слова, — грустно улыбнулся Денисов, — я в них вот как своим солдатским умишком верю. Потому что, если не верить, лучше не жить. А колотить гитлеровцев мы уже и сейчас во как научились. — И он поднял кверху свой кургузый большой палец.

Главврач Арчил Самвелович Кохания сдержал свое слово. Однажды вечером он забежал в маленькую палату, в которой обитал выздоравливающий Якушев со своим донским земляком, и сердито сказал:

— Ну вот что, юноша, вы обещали дать мне на прочтение свой рассказ. Давайте немедленно, потому что мне некогда.

— Так, может, не стоит, — протянул было Якушев, но неожиданный гость сердито перебил:

— Нет, надо, если зашел. Прочту — скажу. О сроках не спрашивай, сам видишь, сколько забот.

— Но ведь он же от руки написан, — противился Веня. — Трудно читать будет, Арчил Самвелович.

— А это уж не твоя забота, — возразил главврач. — Я в издательствах не работаю, куда всякую рукопись — надо представлять в двух экземплярах, да еще перепечатанной на пишущей машинке, — проворчал в ответ Кохания и умчался.

Через минуту его белый халат промелькнул уже за окном хирургического отделения.

Прошел день. Вечером подавленный горем Веня, ускользнув от Данилы, пошел бродить по территории госпиталя, всегда прохладной от щедро насаженных в свое время южных елей, кипарисов и эвкалиптовых деревьев. Солнце уже померкло, и все потонуло в сумерках и тишине. Лишь издалека, из-за тщательно замаскированных окон клуба, доносился ровный шум киноаппарата, и басовитый голос известного актера разносился на всю округу: «А ну, кто еще хочет Петроград!» Якушеву хотелось тишины и покоя. С думами о погибшей Лене он всегда ложился и просыпался. А когда оставался в одиночестве, ощущал от этих дум почти физическую боль. Ночное небо, усеянное звездами, распласталось над обширной территорией бывшего курорта. Беспощадная большая война превратила его в стационарный госпиталь, и тенистые аллейки, на которых раньше об эту пору раздавалось бодрое покашливание стариков, а то и приглушенные голоса влюбленных, хранили теперь в это позднее время сонное молчание.

Миновав дощечку с надписью «Теренкур», Якушев поднялся почти к подножию горы, в которое упиралась территория госпиталя. Сейчас одиночество успокоило его. Все-таки каким бы хорошим ни был Данила, но когда Веня просыпался среди ночи и видел мерно похрапывающего на соседней койке соседа, то самое первое прикосновение к действительности рождало ощущение острой тоски. Вене мгновенно начинало казаться, что та неистребимая опустошенность, что вошла в его жизнь и прочно в ней поселилась, уже никогда не уйдет. «Зачем она это сделала? — горько спрашивал себя Веня. — Зачем ушла в этот тяжелый разведывательный поиск?» Но к чему были теперь эти мучительные метания, если непоправимое уже совершилось. Посидев на самой дальней скамейке, Якушев встал и медленно поплелся вниз. В окнах госпитальных корпусов зажигались огни. Вражеские самолеты через Кавказский хребет сюда не долетали, и поэтому все относились к светомаскировке с прохладцей, несмотря на устные и письменные указания коменданта, бывшего комбата, Перестенко, приближение которого можно было и в темноте определить по громкому стуку его протеза.

На пороге их корпуса Якушева ожидала медсестра, миловидная татарочка Зоя, всегда на него косившаяся с ревнивой требовательностью.

— Где был? — строго спросила она. — Все больные давно поужинали, а ты все бродишь как неприкаянный. Небось свидание кому-нибудь назначил. Вот подожди, коменданту доложу, влетит тебе.

Веня остановил свой безразличный взгляд на ее смугловатом лице с малость раскосыми глазами и, виновато складывая на груди руки, сказал:

— Прости, Зоечка, в последний раз. Бес попутал. Клянусь аллахом, не повторится.

— Не дорос ты еще до аллаха, — снисходительно проговорила Зоя. — Ну да ладно. В последний раз поверю. А тут тебя Арчил Самвелович спрашивал. Сам приходил. Велел, как только появишься, к нему направить.

— Чего же ты сразу не сказала, — воскликнул Якушев и, прихрамывая, бросился в административный корпус.

В приемной у главврача уже никого не было. Веня толкнул вперед обитую кожей дверь. В длинном узком кабинете фигура сидевшего за столом усталого человека показалась безнадежно затерянной. Судя по всему, Кохания перебирал папки с документами, накладывая свои резолюции на чужих просьбах, заявках и докладных записках. По правую его руку высилась кипа личных дел солдат и офицеров, которых можно было уже выписывать и возвращать на фронт. Слева — личные дела тех, кто должен был уже навсегда покинуть и фронт и армию, для кого уготована была суровая доля инвалида войны.

Арчил Самвелович приподнял голову, с усталостью в голосе сказал:

— Ах, это ты, Якушев, садись.

Взгляд добрых, чуть покрасневших от постоянного недосыпания оливковых глаз был дружелюбным. Главврач потрогал виски, как это делает притомившийся человек, провел ладонью по засеребрившейся голове.

— Летчик попадает в госпиталь с обожженным лицом и по голосу узнает любимую девушку, ставшую медсестрой, с которой долго находился в разлуке. А потом торжествует преданность и прочная любовь. Так, что ли?

Веня ожидал приговора, смущенно сцепив пальцы.

— Ну, что я могу сказать, — медленнее продолжал Арчил Самвелович. — Рассказ мне понравился. Если бы я был редактор, я бы его напечатал. Однако он не шедевр на уровне Мопассана, О'Генри, Чехова или кого-то еще. Но не в этом дело. Идет война, огромная и жестокая война. Гибнут на ней не только люди, гибнет иногда и любовь, распадаются семьи, черными пятнами покрываются биографии иных чистых, но слабых людей, потому что не каждый мужчина и не каждая женщина могут мужественно выдержать разлуку. Иные говорят: физиология жертв требует… А так ли это? Физиология физиологией, но, если сказать иными словами, любимая далеко, а смазливая рядом, и не каждый перед ней устоит, потому что не каждому доступна нравственная чистота и высокая мораль. И нужен такой рассказ, дорогой Якушев, чертовски нужен. Это я тебе не только как читатель, но и как врач говорю. Пошли его в нашу новую газету Военно-Воздушных Сил, что в Москве издается и «Сталинским соколом» названа. Напечатают, вот увидишь. Такой ценитель живого слова, как я, еще никогда не ошибался. У нас сейчас много директив рассылается об укреплении семьи, о воспитательной работе в связи с этим. Но они куда меньше пользы принесут, чем один рассказ такой, как твой. А теперь считай, что с комплиментами у нас покончено. У меня целая гора всяческих документов неподписанных осталась. Так что иди, мой дружок, да на ужин смотри не опаздывай.

Якушев сделал поворот направо по всем уставным правилам, но остановился и весело спросил:

— А разве может быть такое, чтобы солдат опоздал на ужин, Арчил Самвелович?

— Не знаю, не знаю, — проворчал ему вдогонку главврач. — Я же, геноцвале, в армии не служил никогда. Это вот только месяц назад полковничье звание присвоили.

Долго, недели три, а может, и больше, не приходило из Москвы ответа, и Якушев был рад, что не похвастался своему земляку и соседу по палате о том, что отправил в редакцию московской газеты свой первый рассказ. «Добрый человек Арчил Самвелович, — вздыхал Вениамин про себя. — Чем-то я ему приглянулся, вот и расхвалил мою писанину. А какой-нибудь эрудит в роговых очках из числа тех, которые в лихое военное время наводняют редакции, прочел ее и выбросил небось в корзинку для мусора. И сгорело мое творение в какой-нибудь топке. А впрочем, так и надо, ибо не нарушай древней заповеди: если не мастер, то не берись не за свое дело».