Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Книга третья Страница 26

Теперь, прогуливаясь по территории госпиталя, встречая кого-либо из раненых с газетой в руках, он тотчас же спешил убедиться, не свежий ли это номер «Сталинского сокола», и если это было так, то воровато заглядывал через плечо, нет ли там на раскрытых страницах его рассказа. Но были напрасны все ожидания. Он видел заголовки статей, заполнявших газету: «Бой на вертикалях», «Массированный налет „петляковых“», «Построение маневра при атаке точечной цели». «Вот и все», — скорбно думал он.

Они по-прежнему ходили на процедуры. Перекрестный душ, грязелечебница, галерея с минеральной водой, перевязочная в хирургическом отделении, лечебная гимнастика. Данила, несмотря на некоторую свою угрюмость, оказался простым, бесхитростным малым. Он никогда не хвастал ни своим орденом Красного Знамени, ни подшитыми к гимнастерке полосками за ранения, ни огромными кулаками, был всегда добрым и учтивым.

Однажды, когда они уже одетыми выходили из душевой, их догнала медсестра Зоя и обычной своей скороговоркой окликнула:

— Почему не здороваешься, задавака? А впрочем, ты и замечать теперь меня совсем перестанешь, если в тебе этот самый писатель пробудился.

— Зойка, — пробормотал не совсем ласково Якушев, — что ты там за бред несешь?

— Да о тебе, дурачок, — кокетливо одергивая на загорелых коленках юбку, ответила медсестра. — Раз в газете напечатали, значит, писатель. По-другому тебя теперь не назовешь.

— Что ты мелешь, — вспыхнул Якушев, — какая газета?

— А вот эта самая, — засмеялась она и показала свернутую трубочкой газету.

— Дай посмотреть, — сказал Якушев с плохо разыгранным равнодушием.

— Ну да, — вздернула плечами Зоя, — так я тебе и дала. А вот догони!

И девушка бросилась вперед. Раненая нога у Якушева еще до сих пор не позволяла бегать, и он остался стоять на месте. Отбежав метров на десять, Зоя, вспомнив об этом, остановилась.

— Ну иди. Отдам уж, так и быть, злюка.

— Спасибо тебе, — сказал Веня и взял газету.

На третьей странице был напечатан его рассказ. Большими буквами было написано заглавие — «Клаша», а еще повыше — его собственная фамилия. Юноша впился глазами в текст, верил и не верил, что это его собственное, выстраданное ночами. Тогда он писал и был убежден, что с его героем произошло все так, как произошло бы с ним, если бы он, весь в бинтах, попал в госпитальную палату, где сестрой медицинской служила Лена. Из тысячи узнала бы она его по первому дыханию, по одному лишь его взгляду, своего любимого, и если бы только потребовалось, отдала свою кровь и даже свою жизнь. Но жизнь ее оборвала граната, брошенная ею же самой. Зачем она так поступила. Кто просил ее идти во вражеский тыл почти на верную гибель? И нет теперь в мире больше человека, каждому вздоху которого был бы он всю жизнь верен.

Зоя придвинулась к Вене, участливо прикоснулась к его плечу твердой грудью, стараясь угадать, какие чувства владеют сейчас раненым авиатором. Из сотни парней, одни из которых прыгали по асфальтовым дорожкам на костылях или созерцали буйную субтропическую зелень с колясок, управляемых мускулистыми руками, без помощи ног, если эти руки не были перебиты осколками, из сотни устремленных на нее глаз, то стыдливо-назойливых, то плутовато-веселых, то застенчиво опущенных от припрятанного страстного порыва, она уже давно избрала глаза лишь этого парня, его иногда грустно улыбающиеся губы, его манеру в глубокой задумчивости, позабыв обо всем окружающем, сидеть, устремив взгляд в одну ему лишь известную точку, его добрую, иногда совершенно беззащитную улыбку.

Она избрала, а он ее отверг. Сейчас он сидел к ней спиной, безучастно молчаливый, погруженный в чтение тех самых строк, безраздельным хозяином которых совсем недавно был лишь один, испытывая постоянную радость полновластия, почти деспотически наслаждаясь ею. А теперь эти строки вырвались на простор, как перезимовавший щегол вырывался, бывало, из клетки, чтобы широко видеть неожиданный и прекрасный мир.

Однако чуть позднее пришло к нему и другое ощущение, ощущение страшной неровности и ненужности написанного. Горькая гримаса искорежила его лицо.

— Ты что? — все сильнее и сильнее налегая на плечо грудью, взволнованно дыша, спросила Зоя. — Тебе не нравится?

— Не нравится, — подтвердил он сухо. — Понимаешь, не то, совсем не то. И слова какие-то тусклые, и чувства неглубокие.

— А мне очень даже понравилось, — решительно возразила Зоя. — Мне даже так жалко стало в одном месте твою Клашу, что я поплакала немного. Веня, скажи, — невпопад продолжала она, — ну почему ты такой безразличный? Ты мне слово только скажи, и я пойду за тобой далеко, далеко, куда захочешь. Слово скажешь — и я твоя, лишь бы только навек, на всю жизнь без остатка, чтобы вместе.

Якушев вздрогнул, увидев крупные слезы в ее глазах, от которых тонкими полосочками потянулись по щекам к подбородку, размазывая тушь, тусклые ручейки. «Бог ты мой! — воскликнул он про себя. — Как же я проглядел все это. Думал, пустышка, вертихвостка, дешевая пожива для легкораненых донжуанов, а она совсем-совсем другая». И дрогнула его душа, горько и обидно стало ему за этот устремленный к нему порыв. Он-то думал, что раз подходит к нему эта девчонка и, подмигивая, поет с хохотом пошленькую дешевую песенку: «А вернешься домой, и станцует с тобой гордая любовь моя», так и сама она не наделена способностью хранить в себе настоящее большое чувство. Он протянул к ней руку, ласково погладил по мокрой щеке.

— Кто тебе сказал, Зоя, что ты плохая? — заговорил он горячо. — Ты хорошая, милая девчонка, и я бы тебя, несомненно, полюбил, если бы не Лена.

— А где она? — всхлипнув, прервала Зоя, и Вениамин вдруг запнулся. Запнулся, как конь, увидевший неожиданно на своем пути непреодолимое препятствие.

— Лена погибла, Зоя, — сказал он тихо и прибавил: — В разведке.

— Вот как, — прошептала татарочка и неуверенными шагами стала удаляться от него.

Якушев машинально подсчитывал ее шаги. На тринадцатом медсестра резко свернула в боковую аллейку. А Якушев долго еще стоял на месте и, глядя ей вслед, качал непокрытой головой.

Якушев ошибся, сказав Зое, что Лена погибла. Нет, Лена для него на некоторое время осталась еще живой. В один из дней, когда после ужина он возвратился в свою тесную, хорошо обжитую палату, на койке заворочался сосед и сонным голосом проговорил:

— Там письмо принесли. Я его тебе под подушку сунул, станишник. Если торопишься прочесть, зажигай зараз свет, он не помешает. На меня сон какой-то надвинулся, надо поскорее досмотреть, потому как он в двух сериях. — И с этими словами Данила повернулся на бок и опять по-богатырски захрапел.

«Здорово же ты вторую серию своего сна досматриваешь, земляк, — усмехнувшись, сказал про себя Якушев и не торопясь сунул под подушку руку. — Наверное, из дома, — подумал он. — Мать и отец всегда вместе пишут. Отец начинает, а мать продолжает, где дает практические советы о том, как вести себя на фронте, чтобы постоянно беречь свое здоровье: не пить по возможности сырой воды, в особенности из малоизвестных колодцев, не ходить в тесной обуви, не есть немытых фруктов и огурцов».

Якушев нащупал плотный конверт, медленно его вынул, и вдруг будто обожгло его душу. Красивым, ровным знакомым почерком было написано на нем: «Грузинская ССР, полевая почта 1426, В. А. Якушеву». Можно ли было ему даже в состоянии забытья или самой ощутимой слабости, навеянной неимоверной усталостью, забыть эти четкие прямые «А» и «Т», эти твердые ножки в букве «М», эту строгую перекладину в букве «Н», этот маленький забавный завиток в нижней половине «В». В глазах у него потемнело, и полная бессмысленной надежды мысль резанула сознание: «А может, все было недоразумением, может, она жива и злая, истребляющая человечество сила смерти пощадила ее! Может, произошла всего-навсего ошибка и кто-то все напутал, поручая сержанту сообщить Якушеву эту черную весть?»

О, как не хотел сейчас Веня, чтобы его сосед, этот добрый покладистый казак Данила, проснулся и вопросительным взглядом сопровождал движения его пальцев, разрывающих конверт! И у Якушева отлегло от сердца от того, что, обдав его богатырским храпом и почмокав во сне губами, земляк лишь повернулся на другой бок.

«Милый мой и такой далекий теперь от меня Веня!

Кто-то из философов или поэтов сказал когда-то, что сила человеческой любви измеряется разлукой. Может, и жестокие эти слова, но очень верные и точные. Пока ты, доверчивый и добрый, был рядом, наше счастье казалось мне широкой светлой рекой, до которой было рукой подать. Но злая судьба решила все переиначить и отбросить нас друг от друга на сотни гудящих войной и невзгодами километров. Только ошиблась она в своей слепой зависти к нам. Едва ли она понимает, как трудно потушить огонь, если он зажжен руками двоих — твоими и моими. Как теперь стало грустно перешагивать порог той палаты, где ты лежал и где обрушилось на нас зыбкое фронтовое счастье.