Герман Занадворов - Дневник расстрелянного Страница 25

А в Умани (точно) объявление есть:

«Кто поймает или убьет Калашникова — 20 тысяч рублей, 3 гектара земли в вечное пользование, пара коней, корова».

Два дня назад молча треугольником летели над хатой гуси. Старик поднял голову:

— Это же не журавли?

— Нет. Гуси.

— Вот бы их про фронт расспросить. Они через него, вероятно, перелетели.

В тумане низко сновал самолет. Бабы на кукурузе смеются:

— Партизанов ищет.

В Колодистом требовали сдавать уток. Сдавали мало. Полицай и немец пошли по речке. Сгоняли в один двор. Наловили каких попало.

Болтают, будто события в Таужной связаны с Калашниковым. Что он лейтенант госбезопасности. Идет от села к селу. Был, мол, такой случай.

Немцы получили сведения, что он в селе Н. Выехали ловить. На дороге встретился человек. Попросил подвезти.

— Кто? Откуда?

— Из села Н. Заведую молочной фермой.

В селе остановился, поблагодарил. Одна женщина знала его, видела, как везли. Побежала в управу — еще раз посмотреть. Там полиция собирается в облаву.

— Куда вы?

— Калашникова ловить.

— Да вы же с ним ехали!

Оцепили село. След простыл.

Несколько дней назад ночью возле села Каменная Криница сгорело два стога люцерны. Кто — не докапывались. Арестовали четырех из бывших активистов.

Вчера Мария вбежала вечером:

— Сейчас что-то вспыхнуло, все кругом осветило.

— Что это может быть? Что?

Приятная тревога, что это похоже на фронт.

Вчера пришла болтливая Параска — жена переводчика полиции.

— Ох, боюсь я одна спать. Дивчину беру. В Троянах вышла — детина остановил: «Как фамилия коменданта?» У нас в лесослужье ракеты пускали. Говорят, что Калашников. Он в Колодистом позавчера обедал. В Умани банк ограбил. В Рыжевке бензин увез. На машине ездит. Комендант в Грушке флаг снял с дома. У него великий флаг был.

— Завод работает в Грушке (сахарный)?

— Да где же он работать будет. Светить нельзя. Бомбить могут. Кто пойдет теперь туда? Кому своего житья не жалко? Ночью не сплю, все лежу, слушаю. Андрей-то в облавах бывает. Вдруг придут.

Старик комментирует:

— Она думает, что великий ущерб немцам будет, если ее убьют. Партизанам больше нечего делать, как только Параску щупать.

Из новых партизанских рассказов. Подробности об ужине в Колодистом. Было восемь человек. В шинелях. Главный в немецкой форме.

Хозяйка:

— Нема чого исты. Муки и той нема.

— Ну, ничего. Свое найдем.

Принесли из машины колбасу, консервы.

— А хто ж це вы?

Усмехается.

— Завтра можете говорить — Калашников у вас вечерял.

Маруся говорит:

— Он мне кажется похожим на Борьку[11]. А может быть, это Борька?

Назначают в селах дежурных на ночь. Одного на двадцать хат. У очередного к воротам привязывается жердь с веником.

Позавчера веник появился у наших ворот. Надев весь запас: онучи, сапоги старика, его полушубок, рукавицы, плащ (был ветер с дождем и снегом, гололедица):

— Пойду караулить немцев.

На улице ни огня. Ветер откидывает капюшон.

Двое вышли.

Оказалось: бригадир и завхоз.

Второй сказал:

— Я ж говорил, что этот метод охраны самый лучший.

Первый сочувственно:

— Походите часов до двенадцати, да и на печь, к бабе.

Из темноты явился парень — начальник над дежурными.

— Что мерзнуть. Пошли до конюшен.

По поводу дежурства старик говорил:

— Придумали людей мучить. Как ты ни дежурь — кому надо, все равно пройдет.

На этом основании полегли кто на полове, кто на соломе.

Дежурили другие. Собрались трое, вместе ходили по хатам, где светилось. Нашли, где варили самогонку. Подвыпили. Переставили соседям веники. Пошли по домам.

Легенда о Калашникове ширится. Учительница рассказывала, будто у него талисман, что ли. Новые или украшенные старые эпизоды.

Первый. Говорят, в одном районе идет ночью старшина. Навстречу часовой.

— Кто це?

— А це хто?

— Я старшина.

— А, старшина! Получай от Калашникова.

Дал в морду.

Второй. Старосту, что бил много, отправлял в Германию, вывез в поле и в пятом километре от города сжег на костре.

Третий. Он сам откуда-то около Христиновки.

В том районе все старосты подчиняются ему. Семья в селе арестована. Появилось объявление: «Если через час моя семья не будет дома, за каждого ее члена убью 100 немцев». Семью вернули.

Четвертый. Комиссар района собрал собрание. Объявил, что за Калашникова десять тысяч карбованцев.

Староста добавил:

— И сто от меня.

Вывесили объявление с приметами: в прошлом боцман дальнего плавания, последнее время работал в НКВД, на левой щеке шрам и т. д. Утром рядом его объявление: «100000 за голову комиссара и от себя 10000 за старосту».

Пятый. Односельчанин его заявил: найду. Взял тысячу рублей аванса. Вечером постучал пленный. Впустил. Разговорились. Пригласил к столу.

— Я твоего хлеба есть не буду. Ты сволочь. Говорил, что меня поймаешь. На, бери. Я — Калашников.

Стал молить:

— Виноват, ей-богу, спьяна сболтнул!

— Ладно. Попробуешь — вырежу твою семью до десятого колена.

Вышел, свистнул. Подали коней.

Старик не выдержал — в полицию. Облаву в лес. Не вернулся ни один, в том числе и «охотник».

Шестой. Приехал в Умань. Забрал шестьсот пленных на работы. Переводчику сказал:

— Через пятнадцать минут можешь сказать: «Это был Калашников».

Седьмой. На сахарный завод в Мосчанах приехал в форме коменданта с переводчиком. Потребовал в кабинет машинистку. Заставил печатать прокламации — на сколько километров отступили немцы от Сталинграда, от Воронежа и т. д.

В. из кулачковатых. Прошлую осень все Советы ругал…

— Ну, что, сладко? Говорят, Харьков взяли. Немцы оттуда бьют, а красные идут, как вода. Через два месяца сюда их ждут. Только, может, село наше немцы жечь будут, а?

Д. — кулачок, на Советы злобствующий:

— Кажуть, нимци видступають. Ось побачите. Ця зима та весна покажуть. Найдуться таки люди, що народ заберуть. Будуть их вилами, рогачами гнать.

Муж учительницы из Колодистого — коммунист, бывший директор школы — был отправлен в Германию. Вначале не писал — где. Теперь — что работает в горах (три тысячи метров): днем — по снегу в трусах, ночью — холод. Теперь написал:

«Приходилось голодать и холодать. Как бы хотел кабачковой каши». (Раньше никогда ее не ел).

Старуха пришла из села:

— Опять про этих Калачников чула. Жанна аж в Виннице была. Вона за красных дуже. Каже: «Почуешь, що нимци видступають, — аж легше станэ». Так и в Виннице вона про Калачникова чула.

Пришел он к попу:

— Приготовь на завтра пятнадцать тысяч.

Поп в жандармерию сообщил. У дома полицай стал караулить.

Смотрит: идет Жанна крестить дытыну. Чоловик с нею.

Пустил. Поп их встретил, а человек сказал:

— Пятнадцать тысяч приготовил?

— Нет.

— Давай, а то убью. — И положил бомбу на голову.

Поп отдал. Потом выходит к полицаям:

— Что вы сидите, деньги у меня уж забрали.

Полицаи зашли, увидели, что не бомба, а буряк на столе.

Приехал мой Иранец[12] из Киева.

— В Казатине раненых много. Эшелон за другим. Увидел — руки потирают. Спрашиваю:

— Русс бьет?

— О-о… бьет.

Сидел с раненым. Он сам русский. Попал в плен в ту войну, остался.

— Думаешь, мне воевать охота? Да пусть Гитлер провалится к… матери. Но попробуй убеги. За каждым иностранцем немец следит.

О Киеве. На улицах женщина тридцати — тридцати пяти лет протягивает руку:

— Родименький, дайте хоть что-нибудь. Ради Христа, ради спасителя. Муж лежит больной.

Магазины только для немцев, трамвай — то же. Еще разрешается рабочим на работу и обратно ездить на трамвае по одному маршруту. Много солдат, пустых квартир с мебелью. Лучшую мебель, одежду, даже рамы, стекла, двери немцы отправляли домой. Самолеты налетают часто. Не бомбят, бросают листовки. Кто взял — расстреливают всю семью.

Письмо от Николая[13] взволновало, но ничем не обогатило. Список убитых — целое кладбище. Они были так же не осведомлены и бестолковы, как мы! Видно, что оставшиеся голодают смертельно, растеряны, подавлены. Иранец говорил, что хотел привезти газету, да Коля так нервничал — порвал.