Александр Сабуров - Силы неисчислимые Страница 26

Чердаш неутомим в беге. Санки то и дело размашисто ударяются о пни и вековые шершавые сосны, между которыми извивается дорога. Едем день, другой. Уже реже стал лес. Показались поляны, чуть зеленеющие от молодой травы, хотя в ложбинах еще лежит снег. По раскисшей дороге и Чердаш замедляет шаг. Вот и знакомые заросли орешника. Говорю Реве:

— Это урочище Брусна, Павел. Смотри вправо, а то промахнем мимо.

Но одинокий дом лесника почему-то показался левее от нас.

— Да це партизаны Ковпака натоптали тут столько дорог, что доброму чоловику не грех и заблудиться, — ворчит Рева.

Направляемся к тому самому дому, где в ноябре 1941 года мы разрабатывали свою первую боевую операцию. Безумно дерзкой она была. Сегодня трудно и поверить в такое. Под носом двух эсэсовских полков и штаба немецкой дивизии наш отряд, состоявший всего из девяти человек, принял решение разгромить станцию Зерново на железной дороге Киев — Москва. Да, мы были вдевятером четыре красноармейца и пять офицеров. Отряд разбили на четыре ударные группы. Первая группа — Рева и Бородавко — нацеливалась на бензохранилище и подожгла более ста тонн бензина. Вторая группа — Пашкович и Яиьков — взорвала склад со снарядами. Сержант Ларионов и наш разведчик Василий Волчков, вооруженные одним пистолетом, охраняли тыл на случай немедленного отступления. Комиссар Богатырь, лейтенант Федоров и я штурмовали караульное помещение, где нам удалось уничтожить более тридцати фашистских солдат и офицеров, охранявших станцию.

Собственно, мы могли бы этим и ограничиться, так как из Середины-Буды и хутора Михайловского эсэсовцы повели по станции бешеный огонь из всех видов оружия, но стреляли они очень неточно. Пришлось «помочь» им: мы уничтожили все станционное хозяйство, а заодно заминировали ближний мост.

Возвращались счастливые и окрыленные. Понятна была наша радость: ведь еще вчера мы, горстка советских бойцов, вырвавшихся из вражеского окружения под Киевом, сидели в деревне Подлесной и не знали, что делать, с чего начинать свою новую партизанскую жизнь. Кое-кто из перепуганных местных жителей твердил нам: «Сейчас наш брат пусть хоть с автоматом будет, но против фашистской силы он что комар против бугая — хвостом махнет бугай, и комар даже конца своего не почувствует». Другие вторили: «Это вам не гражданская война: тогда кол от плетня в дело шел, а сейчас танки, самолеты, пушки, пулеметы, пехоты тьма где только хоронились они в той Германии…»

Но мы не прислушивались к речам маловеров. Нас поддержали, ободрили сочувствие крестьян и их бескорыстная помощь. И так хотелось показать этим людям, что и девять человек могут многое сделать.

Конечно, мы могли бы поставить перед собой более скромную задачу, например устроить засаду на дороге. Но население редко видит результаты таких вылазок фашисты быстро убирают трупы своих солдат. Другое дело — нападение па вражеский гарнизон. Такое уж не скроешь. Молва о бое в Зерново с быстротой молнии разнеслась окрест. Передаваясь из уст в уста, она расцвечивалась все новыми подробностями, подчас вовсе невероятными. Утверждали уже, что на станцию напал многочисленный советский десант, что потери фашистов исчисляются сотнями…

Никто не верил, что нас всего девять человек. Но мы и не старались разубеждать в этом. Главное было в другом: народ поверил в нашу силу. И к нам потянулись люди.

Прошло сто пятьдесят дней. И мы снова вернулись сюда. Теперь наши силы возросли во сто крат. И то, что сегодня мы пришли сюда — уже не девять человек, а восемь партизанских отрядов, — вовсе не случайно: здесь нам поверили в самое трудное для нас время, пусть теперь порадуются нашей нынешней силе.

Вокруг дома лесника все прогалины между деревьями заполнены лошадьми, повозками. У пылающих костров сгрудились партизаны.

— Выпрячь, водить, покуда не подсохнет, воды не давать! — приказывает подбежавшим бойцам Рева, а сам с доброй улыбкой обходит Чердаша, похлопывает его по бокам и уж потом направляется к дому.

У крыльца стоит огромная лошадь — ломовик, — впряженная в миниатюрные санки. У передних ног лошади охапка свежего сена, но бедное животное никак не может дотянуться — хомут не пускает.

— Что за разгильдяй бросил коняку в таком виде? — гремит Рева.

— Чего шумишь? — урезониваю его. — Лучше бы взял да сам и поправил сбрую…

— Не терплю растяп!

В сенях у окна пристроился пожилой мужик в потертой свитке, в выцветшей ушанке. На подоконнике на узорчатом платке аккуратно разложена еда. Не обращая на нас внимания, незнакомец старательно натирает поджаренную хлебную корку чесноком, прилаживает к ней добрый ломоть сала.

— О це дило, друже, — одобряет Рева, — чеснок, да сало, да селянский ржаной хлеб — найкращий в свити продукт для партизана. Может, не поскупишься да угостишь приезжих, землячок?

Тот от неожиданности вздрагивает, оборачивается и деликатно отзывается:

— День добрый, товарищи.

Рева, как всегда, не ожидает, когда его начнут угощать, одной рукой обнимает незнакомца, а другой тянется к снеди, успевая при этом приговаривать:

— Сразу видать землячка-украинца…

Но землячок не так-то прост. Тихонечко прижимается спиной к подоконнику, отводя в сторону руку непрошеного гостя. И тут Рева замечает в углу длинный кнут.

— Это твоя лошадь у крыльца?

— Моя. А что?

— Головотяп ты, а не возница!

— А я и не возница вовсе.

Я внимательно всматриваюсь в человека. У него белые-белые волосы, а лицо моложавое, гладко выбритое, с ясными серыми глазами.

— Кто же ты? — не унимается Рева.

— Я — Таратуто Николай Васильевич, будем знакомы, — сует нам по очереди руку незнакомец. Делает он это так невозмутимо, будто его имя здесь всем прекрасно известно.

— Плохо тебя командир обучает, — говорит Рева и все-таки ухитряется стянуть с подоконника аппетитный кусочек.

— А я сам командир Хинельского партизанского отряда.

Это настолько неожиданно, что Рева, уже начав было жевать, обратно кладет еду. Пытается шуткой прикрыть свое смущение.

— Ну як же так, землячок, так бы сразу и говорил. Я же сразу узрел, что передо мной не простая людына…

Вместе идем в комнату. Я все вспоминаю: Таратуто — где я слышал эту фамилию? И вдруг вспомнил Гаврилову Слободу, старосту-предателя, его признание по поводу анонимок… Задаю обычные при знакомстве с новым командиром вопросы:

— Район хорошо знаете? Народ вас знает?

— Родился и вырос в этих местах. Работал здесь директором пенькозавода.

— В армии не служили?

— Нет, не служил, — ответ прозвучал без нотки сожаления.

— Скажите, а вы были директором завода в Новгород-Северске?

— Да.

— А у вас был такой — Фещенко?

— Был.

— А за что вы были под следствием?

Таратуто заметно встревожился.

— Да, арестовывали меня. Но потом разобрались, выпустили…

Я понимаю его тревогу. Сейчас, в условиях вражеской оккупации, не так-то просто выяснить причину ареста. Уже поэтому мы вправе были бы не доверять ему. Смотрю на погрустневшее лицо Таратуто, и волна возмущения снова переполняет грудь: одной анонимки, написанной мерзавцем, хватило, чтобы посадить хорошего, честного человека.

— Все же за что вы оказались в тюрьме?

— Кто-то оклеветал меня.

— Вы не знаете, кто именно?

— Нет.

Рассказываю ему историю, которая произошла в Гавриловой Слободе.

— Неужели тот самый Фещенко? — не верит Таратуто.

— Он принял нас за немецких чиновников и рассказал нам все до мельчайших подробностей. Мы его потом расстреляли.

Таратуто вытирает вспотевшее лицо.

— Значит, расстреляли? Спасибо вам, спасибо от живых и от мертвых!..

И вдруг мрачнеет:

— А вы знаете, все-таки не Фещенко на меня настрочил. Не мог он… Тут что-то не так.

— Это почему? — удивляюсь я.

— Потому, что, когда меня исключали из партии, он жарче всех защищал меня. А потом вместе с моей женой приезжал ко мне в тюрьму, добивался, чтобы передачу разрешили.

— Очередной трюк для отвода глаз. А вы и поверили…

— Да, — задумчиво говорит Таратуто. — Трудно даже себе представить такое.

Так состоялось наше знакомство с Николаем Васильевичем Таратуто, которого Хильчанский райком партии назначил командиром местного партизанского отряда.

Сложны характеры людей. Не каждого с первого взгляда разгадаешь. Когда мы в лесу повстречали Петракова и он сказал, что в прошлом был лесорубом, а в армии стал сержантом, мы сначала не поверили. Разухабистая походка, задиристый тон, вызывающая вольность обращения без учета должностей и званий исключали даже мысль о том, что перед нами армейский сержант. Но прошло время, и мы увидели, что это очень исполнительный и волевой человек. Теперь он лучший командир взвода. Взвод у него такой, что может сражаться за целую роту.