Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки Страница 26

— Давай, давай, ага…

Прокофьев, возмущенно поблескивая глазами, прошипел:

— Как баба, честное слово. Нужно действовать.

Сашка недобро сверкнул взглядом, упрямо набычился и спросил:

— А как действовать — ты знаешь?

Прокофьев на мгновение растерялся. Вера в сержанта помогала ему надеяться, что он опять вывернется. А Сашке одной веры было мало. Он хотел не только верить. Он хотел понимать. И это коренное различие уловил не только Дробот, с интересом прислушивавшийся к их страстному шепоту, но и Прокофьев. Упрямая рассудочность человека, которого он в душе презирал, показалась ему оскорбительной, и он уже громче прошипел:

— Ты не болтай много… — и угрожающе добавил: — Здесь — лес. А командир — один.

— То я знаю, — все так же упрямо бычась, прошептал Сиренко. — То мне понятней, может, чем тебе. А как действовать — ты знаешь?

— У тебя самого голова есть? Тебе — что? Командир вроде граммофона: все растолкуй, все разъясни. Ты делай, что приказано, а там будет видно.

Сашка уже познал определенную справедливость этих слов в боевой обстановке. И до сих пор действовал по этой формуле. Но здесь, в тылу, когда каждый из них может остаться в одиночестве и все-таки обязан будет выполнять задание, — он должен был знать и общую и частную задачи: куда и зачем они идут, и почему идут так, а не иначе, и зачем потребовались шесты, и многое-многое другое. Без этих знаний не могло быть личной заинтересованности в выполнении задачи. Из комсомольца-добровольца, думающего и служащего общему делу не за страх, а за совесть, он невольно превращался в робота, в бессловесное, нерассуждающее существо. На такую роль Сашка не мог согласиться даже из уважения к командиру, даже из верности делу, за которое всегда готов отдать жизнь.

И тем не менее в словах Прокофьева было нечто правильное. Сиренко смутился и, пробормотав: «Умный ты дюже…» — тоже вынул нож.

«Вот так-то лучше», — усмехнулся Прокофьев, наслаждаясь своим превосходством над этим нескладным парнем, и с гордостью посмотрел на сержанта, как бы говоря: «Вот видишь, как я его обрезал? И твой авторитет поддержал и свой не уронил».

Он ждал, что сержант улыбнется в ответ, подморгнет или сделает нечто, показывающее, что он согласен с Прокофьевым и ценит его поддержку. Но в подсвеченных снегами сумерках лицо сержанта было непроницаемо.

— Сиренко прав, — сказал он. — Каждый должен знать, что делать ему лично и всем вместе. Общую задачу знаете — установить расположение, силы и направление передвижения резервов противника. Частная задача проще. Выйти на дорогу и обследовать ее. А шесты?.. Шесты нужны, чтобы перепрыгнуть через канаву. Если просто перейдем — оставим следы. А они нам ни к чему, ага.

Дробот решительно подломил березку, отвернулся и стал срезать ветви.

Прокофьев не понял Дробота, поэтому разозлился на него. «Ведь на него же работаю, а он, дрянь этакая… Ну и черт с тобой! Подумаешь — следопыт какой выискался!»

С этой минуты та неожиданно пришедшая вера, что бескорыстно подтолкнула его к сержанту, исчезла и на ее место привычно вернулись старые чувства.

«Ладно, ладно, — мысленно погрозил он, — поглядим, что ты за птица, — и уже совсем мстительно прибавил: — Здесь прокурор — медведь. Заступаться некому».

Подумал Прокофьев об этом вскользь, скорее из мальчишеского фанфаронства, но услужливая память упрочила решение: такие мысли были у него и на «ничейной» земле. Оттого, что мысли оказались старыми, Прокофьев уверовал в их справедливость и неотвратимость. И опять почувствовал себя смелым, сильным и удивительно хитрым.

Они сделали шесты, и Дробот первым перепрыгнул придорожную канаву: в снегу осталась только неясная ямка, а настоящие следы скрылись за кустами. Прыгнул и Прокофьев — легко и уверенно. Сашке было труднее всех, и не только потому, что он был грузнее, а еще и потому, что он был навьючен рацией, автоматом погибшего разведчика, а в вещевом мешке лежали продуктовые запасы группы.

Сашка долго примеривался, стараясь найти надежную точку опоры, но в теле еще не было нужной ловкости, и он, скрывая обиду на самого себя, посматривал на Дробота. Сержант улыбнулся и посоветовал:

— Ты прыгай, как на забор, под углом, а шест сам вынесет.

И Сашка, не совсем понимая, как нужно прыгать на забор, все-таки прыгнул вверх и, повиснув на шесте, старательно вынес ноги вперед. Шест покорно перенес его тяжелое тело на другую сторону канавы. Он, наверное, не сумел бы встать на ноги, но Прокофьев небрежно поддержал его, и Сашка с благодарностью подумал:

«Все ж таки он — ничего…»

Ткнувшись носом в расстегнутый на груди прокофьевский халат и вдохнув воздух, он вдруг уловил теплый запах прокофьевского тела, и этот запах напомнил ему что-то давнее и полузабытое. Однако вспомнить, что именно, он не успел: Дробот уже шел по дороге, не оглядываясь и даже, кажется, не прислушиваясь. Метров через триста вправо отходила еще одна дорога, и сержант остановился, жестом подозвав разведчиков.

— Что видите? — отрывисто спросил он.

Они долго смотрели на дорогу, на припорошенные снегом деревья, на серое низкое и ленивое небо зимнего утра и ничего особенного не замечали.

— Неужели не видите, что вправо пошла механизированная часть?

Сиренко и Прокофьев переглянулись, промолчали. И чем дольше они молчали, тем ближе и понятней был каждому второй, одинаково попавший впросак напарник.

— Вы ж смотрите — на основной дороге навоз, а на правой?

Это было так верно, что можно было только удивляться: как это они не заметили сами.

Сержант долго ходил по дороге, рассматривая следы. Разведчики стояли в дозоре. Они слушали лесную тишину — скрип и потрескивание деревьев, легкое шуршание сучьев и хвои и еще какие-то непонятные и потому тревожные звуки. К сердцу подкатывало ощущение заброшенности и беспомощности. То постоянно живущее чувство опасности, с которым они спали и бродили по лесу, теперь окрепло, им стало казаться, что они окружены и обречены. Стоять на развилке дорог казалось глупым и ненужным, стремление сержанта не оставлять следов — наивным: ведь, когда кругом немцы, не о следах нужно думать, а о спасении. И эти общие мысли и общая опасность тоже незаметно сплотили разведчиков.

Все эти чувства усилились, после того как к ним подошел озабоченный, слегка ссутулившийся сержант и буркнул:

— Ну вы, наблюдатели, где же ваши любимые вороны?

И тут разведчики поняли, что окружающий лес молчалив не по-живому. Все звуки, что шли из его притененной, мглистой глубины, были мертвыми звуками — ни щебета, ни попискивания, ни карканья в этом лесу не рождалось. Наверное, сержант увидел что-то на их лицах, потому что сказал мягче, чем прежде:

— Вас сюда послали, чтобы видеть и слышать. А вы, как те пеньки — не видите, и не слышите, и, что самое поганое, не думаете, ага. Ведь что на этой дороге прочесть можно? А то, что тут танков нет — прошли бронетранспортеры и автомашины. Покрышки у них — новые: протекторы режут снег глубоко. Значит, часть долго стояла в резерве. Ее подновили, отремонтировали, снабдили всем необходимым. Теперь она не просто спряталась, а затаилась. Заметьте — ни дымка нигде, ни выстрела, даже мотор не зашумит. Я еще не видел, но наверняка скажу — они лес километра на три вокруг своего лагеря прочесали. Партизан боятся. Вот и распугали всю живность.

Сержант на мгновение замолк, прислушиваясь, и оба разведчика поняли, что все их минувшие страхи и сомнения, в сущности, — пустяк. Окружающее, если его понимать, — не опасно. Дробот встряхнулся и задумчиво, точно решая вслух задачу, продолжил:

— Когда они прошли? Думаю, дня два-три назад. Почему? А потому, что следы на дороге поземка не прихватила, живность в лес еще не вернулась и вороны их еще не почуяли. Ведь ворона чем проклятая птица? Она чует, где ей будет пожива. Туда и летит. Тут долго никого не было — вот вороны и перекочевали к фронту — к Сашке Сиренко на довольствие. А этих они не почуяли еще, видно, и потому, что немцы, особенно вот такие, с тыла выдвинутые, — народ аккуратный. Они попервоначалу очень культурно себя ведут — отбросы кухонные закапывают, уборные содержат в порядке. И опять-таки — часть механизированная: соляркой воняет, бензином. Прифронтовые вороны понимают — возле машин поживы не бывает. Другое дело — лошади, ага. Но, думаю, скоро и вороны появятся. Почему? Потому что немцы чересчур уж затаенные. Думаю, что они скоро придут в себя и тогда…

Он набрал было воздуха, чтобы продолжить свою лекцию, но вдруг схватился за автомат и прошипел:

— Прыгай в кусты!

Оба разведчика, опираясь на шесты, перемахнули придорожный нетронутый снег и бросились в кусты. Почему нужно было прыгать и что делать дальше — ни один из них не подумал. Остановились они метрах в десяти от дороги и, еще ничего не понимая, залегли за березами.