Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки Страница 25

Взвод отходил — его преследовали немцы. А они, четверо здоровых, крепких людей, лежали в воронке и ждали. Чего ждали? Чтобы перебили их товарищей? Все трое смотрели на Дробота.

Дробот знал, что делается у них на душе, но вместо того, чтобы дать команду и ударить немцам в спину, вдруг угрожающе поднял гранату и приложил руку к губам.

Это было непостижимо — командир грозил гранатой! Командир не шел на помощь товарищам сам и под страхом смерти запрещал делать это другим!

Все то темное, неясное, что еще жило в Сашкиной душе, всколыхнулось, и он, как однажды на «ничейной» полосе, посчитал сержанта предателем. А так как положение было почти такое же, как и тогда, Сашка сразу сник, и сник не потому, что понял сержанта, а потому, что просто верил ему. Верил, что Дробот знает что-то такое, чего не знает и по какой-то очень важной причине еще не должен знать сам Сиренко.

Напряжение оставило его, и он дернул за рукав вызверившегося на сержанта соседа-разведчика. Тот удивленно посмотрел на Сиренко и тоже сник: взгляд Сиренко был настороженный и по-своему властный.

«Черт его знает, — подумал разведчик, — может, так нужно».

Только Прокофьев опять испугался и возненавидел Дробота, как более удачливого, сильного и умного.

Дробот вдруг встал на ноги и, осмотревшись, призывно махнул рукой. Потом легко перевалился через сугробчик и пополз к немецким траншеям.

Сзади, где-то на середине «ничейной» полосы, еще, захлебываясь, гремели автоматы, еще рвались гранаты, а они быстро ползли по проторенной дорожке немцам в лапы.

Пожалуй, только Сиренко чувствовал себя более или менее спокойно — он уже начинал привыкать к необычным действиям сержанта, а его маленький боевой опыт подсказал, что, в сущности, Дробот сделал то, ради чего весь взвод выходил на задание — зашел в тыл немцам. Пусть пока что этот тыл был впереди их траншей, это все-таки был немецкий тыл.

Миновав проход в жидких проволочных заграждениях, Дробот перепрыгнул траншею и сразу пошел в рост. Он двигался уверенно и смело, как человек, отлично знающий эти места. Это тоже было необычно, но уверенность сержанта передалась другим, и все трое тоже пошли в рост.

Мимо проносились излетные очереди советских пулеметов, иногда шлепались мины, сзади гремели выстрелы. Ракет стало меньше, хотя их мертвенно-желтый свет все еще заливал округу, и четыре длинные тени, перекрещиваясь, метались по ужаленному минными разрывами полю. Где-то справа, видимо в ходе сообщения, слышались возбужденные голоса, чуть дальше телефонисты передавали команды.

Четверо разведчиков шли и шли. Шли нахально, шли ровно и споро, как на работу. И эта деловитость, это нахальство, видимо, смутили тех, кто их видел.

Уже на подходе ко вторым траншеям какой-то немец хрипло окликнул их, но Дробот ответил что-то по-немецки и весело, уверенно выматерился. Немец из траншеи коротко засмеялся и тоже выругался по-русски. Потом закашлялся, и Дробот перепрыгнул вторую траншею.

Отсюда он круто повернул вправо, к смутно чернеющей невдалеке рощице. Неожиданно на пути встала шестовка, вдоль которой была протоптана тропинка — по ней ходили немецкие надсмотрщики телефонной линии. Сержант словно запнулся, потом решительно свернул на тропку.

В какое-то мгновение Прокофьев, действовавший все время как бы автоматически, подумал, что поворот на тропинку может быть последним для него: линия связи всегда ведет в штаб. А в штабе ему, не выполнившему задание, делать нечего… Стало так страшно, что Прокофьев приостановился. Шедший сзади разведчик наткнулся на него и стал обходить. И в это мгновение откуда-то из темноты вынырнули несколько светляков и с тонким жалобным свистом пронеслись мимо — какой-то советский пулеметчик дал слишком неточную очередь.

Прокофьев уловил еле слышный влажный клевок, и огибавший его разведчик медленно осел в снег. Прокофьев посмотрел на его бесформенное, распластавшееся тело, на темный сапог. Сапог этот жил как бы отдельной жизнью — поскреб по жесткому снегу, откинулся в сторону и сник.

Пока Прокофьев смотрел на сапог, Дробот обернулся, сразу все понял и, бросившись к разведчику, заглянул ему в глаза. Они были уже тусклыми, и в них не по-живому равнодушно бродили отсветы ракет. Из затылка паренька текла черная, еще пульсирующая струя.

Дробот рывком вынул индивидуальный пакет и стал быстро бинтовать голову мертвого разведчика. Ни Сиренко, ни Прокофьев не понимали командира. Когда повязка уняла кровь, Дробот легко взвалил на себя труп и все так же коротко приказал:

— Пошли!

Они шли по протоптанной немецкими связистами тропке и слышали, как запаленно дышит сержант, смотрели, как бессильно колышется рука мертвого. Шестовка шагнула к темнеющим кустарникам, и Сиренко, испытывая странное чувство жалости к убитому и виноватости перед сержантом, предложил:

— Давайте оставим здесь.

— Его оставим, и следы оставим? — с придыханием, зло спросил сержант.

Теперь только Сиренко понял, почему Дробот перевязывал мертвого, — на тропке не должно быть крови: она могла насторожить врагов; на тропке не должен остаться труп: он мог выдать живых.

Пристроив поудобнее рацию, Сиренко молча перехватил мягкий, податливый, чем-то похожий на пленного труп и взвалил себе на плечи. Ни страха, ни брезгливости у него не было. В нем нарождались та злоба, то презрение к врагу, которые он уже знал и которые делали его настоящим бойцом.

На опушке им попалась санная дорога, и Дробот так же решительно свернул на нее.

Прокофьеву давно уже можно было оторваться от навязанной ему неприятной пары: ведь он шел последним, а кругом была ночь, пустынный лесок. Но сделать этого он не мог. Его держали тысячи внезапно рождающихся и так же внезапно исчезающих противоречивых соображений, в основе которых лежал страх. И он покорно брел сзади, изредка поправляя соскальзывающий с плеча автомат.

Заметив густо заросшую канавку, сержант остановился и приказал:

— Клади!

Мертвого разведчика положили на дно канавы, и Дробот стал забрасывать его снегом. Снег он брал расчетливо — не прямо из канавы, а с обочины дороги, нигде не ступая на снежную целину. Завалив труп снегом, сержант, сутулясь, постоял над ним, выпрямился и приказал:

— Тронулись.

Они долго шли по дороге и только к утру свернули в лесную глушь. Разыскав три тесно растущие старые ели, пробрались под их ветви, присели на мягкую и как будто даже теплую хвою, поели, закурили и, когда над лесом забрезжил рассвет, впервые посмотрели в глаза друг другу. Лица у всех были заострившимися, словно похудевшими. Дробот усмехнулся:

— Ну и ночка! Давай-ка, Сашко, заводи свою бандуру.

Дождавшись, пока Сиренко вошел в связь, передал только одно слово: «Восток».

Когда Сиренко с некоторым недоумением посмотрел на него, Дробот пояснил:

— Чтоб перехвата не было. А там знают, что, если я передам «Восток» — значит, порядок. Мы прошли и готовы выполнять задание. — Он вздохнул и задумался. — Значит, взводу больше не придется лезть. По крайней мере пока мы здесь.

Сашка молчал. Он окончательно простил командиру его жестокость и в воронке, и в тот момент, когда убило разведчика. Он понял — командир умеет выбирать главное и проводить это главное в жизнь. Теперь он верил ему всем своим существом — последние остатки недоверия исчезли навсегда.

Глава восьмая. НОЧНЫЕ ТЕНИ

Днем спали по очереди, а под вечер Дробот слазил на ель, осмотрелся и сориентировал карту. Потом повел разведчиков в глубину леса. Шли след в след, размеренным, неторопким шагом. К полуночи Сашка окончательно потерял всякое подобие ориентировки и иногда беспомощно оглядывался назад — ему казалось, что они петляют. Стежка их следов пропадала за ближними кустами и только усиливала ощущение заброшенности. И опять — теперь уже привычно — Сашка плюнул на все и решил просто верить сержанту.

Прокофьев в эти минуты тоже верил Дроботу. Сержант двигался в едва брезжущей отсветами, безмолвной темноте так спокойно и уверенно, что Прокофьеву иногда казалось, что у этого ловкого, молчаливого человека на ногах выросли какие-то особые щупальца, которые даже под слоем сыпучего, слабо искрящегося снега ощущают извилистую тропку.

В предрассветных сумерках вышли на торную лесную дорогу. Остановились за кустарником и долго вслушивались в торжественную тишину.

— Требуются шесты, — сказал Дробот и, вынув нож, стал подрубать тонкую березку.

Сиренко потоптался и, не выдержав, шумно вздохнул. Вздох получился обиженным и недоумевающим. Прокофьев быстро взглянул на него, на Дробота и презрительно сощурился: этот тяжелый на подъем, неуклюжий парень и в самом деле ничего не понимает. Сам Прокофьев тоже не понимал многого, но в эту минуту он искренно верил сержанту и так же искренне презирал Сиренко. Он тоже вынул нож и стал подрубать вторую березку. Сашка все еще не понимал командира, и Дробот недовольно приказал: