Алескендер Рамазанов - Война затишья не любит Страница 27

«Горек хлеб военного корреспондента, – размышлял Астманов, – но это все же хлеб. Хорошо, что весь этот злостный бред пойдет в эфир без имени автора… Но все одно – скверно на душе».

А вот душу в Бала-хиссар можно было лечить ежедневно – водка в Кабуле стоила дешевле, чем у родных границ, в Кундузе. А что касается работы, так Астманов предпочел полуправду – полному вранью. Все выдумывал от первого до последнего абзаца, в том числе и названия населенных пунктов. Эти «кала», «хейлей» и «тепа» в Афгане было, как Алексеевок в Союзе. И все это надоело хуже горькой редьки. Душа и полковник Зорькин просили крупных форм. Так он дошел до матерого агента по кличке Аламас.

На двадцати страницах печатного текста (авторский лист!) Астманов выращивал афганского Джеймса Бонда. Герой, несправедливо обиженный в королевские времена, запутался в политических течениях и встал на сторону врагов Апрельской революции. Конечно, Аламас был неуловим, жесток, прекрасно владел всеми видами оружия. Он охотился за активистами партии, устраивал диверсии на дорогах, подрывал мосты и линии электропередачи. Правда, и у него была слабость: безмерная отеческая любовь к дочери – ученице кабульского лицея «Истикляль». Конечно, дочь не знала, что отец жив, конечно, Аламас под видом сельского учителя посещал лицей и видел издалека, как расцветает Анахита… В конце концов стало ясно – героя пора убивать. Для этого Аламас на двух страницах прозревал, затем, осознав, что все эти годы боролся со своим народом, испытал духовный кризис и вступил в конфликт с иностранными хозяевами. А тут еще пришло трагическое известие: юная моджахедка Парвина, получив от главаря банды ядовитые таблетки нервно-паралитического действия, засыпала их в бачок с питьевой водой в лицее «Истикляль». Первой отравленную воду выпила Анахита. Девочку Астманов решил не убивать – ее с огромным трудом спасли в советской клинике в Кабуле. И спас ее тот самый врач, чей пятилетний сын погиб, подорвавшись на мине, установленной Аламасом в старом Советском районе Кабула. В повестушке образовался «индийский» стержень, столь любимый в Афганистане и СССР. Теперь можно было перебросить Аламаса из недружественной страны на родину с новым заданием, в ходе которого он, лично перебив половину банды, погибает сам с изощренными проклятиями в адрес своих хозяев и всех, кто противостоит Апрельской революции.

«Горький путь Аламаса», так, недолго раздумывая, Астманов назвал творение, первыми услышали в авторском прочтении разведчики. Странно! Нахально выдуманный герой им понравился. Им, через день уходящим по заминированным тропам в стреляющие горы. Астманову стало не по себе: сотворил монстра… Впрочем, возможно, это был профессиональный интерес. Ведь смотрела же разведка в качестве чуть ли не учебного пособия «Рембо. Первая кровь» и ему подобные боевики. Обаяние слова? Повесть, как и все, что писал Астманов, была намеренно набита штампами и «костылями». Пробовал он читать разведчикам стихи! Плохо кончилось. Прознали, что он помнит наизусть «Луку Мудищева», и без счета просили повторить… Премьера «Горького пути Аламаса» закончилась возлиянием и совершенно диким, на взгляд Астманова, предложением: не убивать героя, а привлечь его к работе с советской военной разведкой… Запахло афганским вариантом «Судьбы резидента».

У афганских товарищей «Аламас» тоже пошел на ура. Поскольку свой радиоканал не работал, очерк частями прочитали на дари и пушту по радио «Ватан», которое якобы активно слушали беженцы в Пакистане, и опубликовали в армейской газете «Хакикате сарбоз», без которой, разумеется, не могли жить революционные солдаты, в массе своей грамоты, на уровне чтения газет, не знающие.

Нужно отдать должное – афганцы выплатили Астманову гонорар. Пять тысяч афгани. Этой нешуточной суммы, по ценам того времени, хватало на восемь пузырей «большого брата», он же «сабонис» – так назывались в просторечии литровые бутылки водки «Столичная» с винтовой пробкой. Ее, родимую, во вражеский Пакистан и дружественную Индию поставляла советская организация с мудреным названием «Союзплодимпортэкспорт». Афганские дукандоры быстро сообразили, что воинам-интернационалистам, во-первых, водка нужна и приятна, как «дым отечества», а во-вторых, шурави никогда всерьез за бутылку не торговались, не то воспитание!

Нет, не все деньги ушли на «сабонисов»: был организован роскошный плов и шашлык, не мизерный, афганский, а привычный, где кусок мяса размером в детский кулачок, где серебряные кольца лука и рубиновый помидор соседствуют, истекая соком. Тризна по Аламасу прошла в дружной компании журналистов и полковых разведчиков. Последние, расчувствовавшись, подарили Астманову отличные, едва разношенные ботинки «Херортс» на толстой упругой подошве. Астманов, конечно, предполагал, откуда такая редкость, но дареному коню… Тем более что ботинки оказались впору.

Не обошлось и без ложки дегтя. Наутро после пиршества полковник Зорькин спросил, как это некоторые советские офицеры собираются платить партийные взносы с иностранных гонораров, и вынес решение: «Никаких гонораров больше не будет. Запрещаю. Вы меня хотите на парткомиссию вытащить? Если афганские товарищи желают поощрить ваши труды, то пусть сами получают, а с вами делятся. Никаких ведомостей, росписей. Вам Родина жалованье платит! Стыдно!» Разумеется, такое распоряжение более всего устраивало афганскую сторону.

Вскоре Зорькин отправил «летописцев» в свои части – сроки, указанные в предписаниях, истекли. Но когда дошла очередь до Астманова, рука полковника коснулась лба, затем губ, груди и плавно упала ниже пупка:

– Здесь будешь сидеть, пока твой Аламас не воскреснет… Иди, работай. Продлеваю на три недели командировку. Афганцам виллу дали в Вазир-Акбархане. Там редакция будет.

Работы навалилось вдвое больше против прежнего. Теперь пришлось читать и переводить афганские рукописи. Астманов почти не покидал каземата, по вечерам отбиваясь от призывов разведчиков посидеть на крепостном балконе с видом на ночной Кабул, хотя душа и просилась на прохладу, под крупные, дрожащие звезды, где фляга шла по кругу и негромкие песни под гитару не кончались за полночь…

Днем изрядно мешали работать военные строители. Кто-то очень заботливый распорядился подмазать и подкрасить вековые стены Бала-хиссара… А в трещинах и на крыше, естественно, тварей чердачных – море. И главная среди них – скорпионы…

Утром в окно заглянула симпатичная, пухленькая девица – маляр-штукатур из квартирно-эксплуатационной части. Покачиваясь в люльке на уровне второго этажа, она скребком очищала стену. Астманов, оторвавшись от очередного «мазмуна», так именовались афганские рукописи неопределяемого жанра, философски заметил, что в Афгане не бывает некрасивых женщин, в том числе и хохлушек, и таджичек. Впрочем, при такой плотности гвардейцев-разведчиков, какая была в Бала-хиссаре, на взаимность рассчитывать не приходилось. Здесь гениальный подход поручика Ржевского: «Мадам, нельзя ли вас…» мог обернуться, в лучшем случае, ядовитым смешком. Занято, господа, занято. Афган аст!

К полуночи завалившись на койку, Астманов уж было стал засыпать, как вдруг что-то кольнуло его под левую лопатку. Через пару секунд боль была такой, будто на коже плавился металл.

Астманов скатился с кровати, включил свет. Черт возьми! На кровати слабо шевелился скорпион. Он сгреб его в кулак, обернутый полотенцем, и в ярости растер в кашицу. Выскочил в коридор.

– Дневальный, там, на спине… Дави…

Руки у дневального были не слабые, пальцы жесткие и грязные.

– Одеколон есть?

– Тройной, – смущенно отозвался солдат и вытащил из тумбочки бутылку «Тройного», из «комсомольских подарков воинам-интернационалистам».

– Лей!

На шум вывалились из соседней комнаты разведчики и стали весело пророчить Астманову скорую погибель, жалея, что кончилась водка. Плечо ныло, да страх, какой-никакой, а был. Перед тем как снова лечь, Астманов спросил у дневального, что там, на спине.

– Значит, белый кружок, как три копейки, а внутри красная точка, товарищ старший лейтенант.

– Молодец, если не умру, завтра будет тебе подарок.

Выкурив пару сигарет, Астманов попытался заснуть, но только поудобнее устроился в рытвинах матраса, как ощутил укол под сердцем. И опять раскаленная капля металла на коже. О, мать… Еще одно членистоногое, правда, поменьше. В бешенстве помянув всех кровельщиков, маляров и их родителей, Астманов сбросил матрас на пол.

Дневальный остолбенел, старший лейтенант вновь выкатился в коридор и заорал: «Давай одеколон, б…!» Солдат протянул пузырек, в котором оставалось не более трети содержимого. Астманов вылил на себя пахучую жидкость и начал давить место укуса уже сам. Грудь командирскую солдату щупать не положено!

Десантура в ту ночь изрядно повеселилась. Можно было понять ребят. С Черных гор пришли. Старший лейтенант Андрей Иволин, двухметровый детина, сказал: