Георгий Артозеев - Партизанская быль Страница 29

Тут отважный пятнадцатилетний подрывник Вася Коробко солидно сказал этой пожилой женщине.

— Расстрела не успеют! Тюрьму, тетенька, мы сейчас возьмем!

— Как вы? Ведь вы же здесь, и вас так мало!

— Мы и здесь и там. Короткова знаете?

Женщина всплеснула руками:

— Неужели правда? Неужели жив Федор Иванович?

— Слышите выстрелы? Это он ведет партизан на тюрьму.

Незнакомка оказалась работником вокзала. Она по нашей просьбе повела нас огородами, кустарником к вокзалу. Там мы велели ей идти домой и ничего не бояться: сейчас мы начнем работать.

На вокзале — по-прежнему тишина. Огляделись. Под навесом пакгауза лежат тюки прессованной пакли, рядом с пагкаузом стоит поезд. На открытых платформах — новенькие немецкие грузовые автомашины. А на той стороне пути, в пятидесяти-шестидесяти метрах, лежит цепь гитлеровских солдат. — Они лежали к нам спиной, с пулеметами, автоматами, винтовками. Ожидали, что партизаны появятся из города и пойдут по оврагу. С правой стороны, у ворот лесного склада, установили пулемет и не спускали с Корюковки глаз.

Как нам втроем разогнать семьдесят пять человек и захватить станцию? Вопрос сложный.

Мы решили для начала применить хитрость. Наделать побольше шуму. Залезли на платформы, груженные машинами. Тихонько приподнимая капоты, положили к каждому мотору по две буровые шашки.

Когда начали подводить бикфордов шнур, мне на ум пришла идея: произвести взрывы с такими промежутками во времени, какие получаются при стрельбе из артиллерийского орудия. Очень этой идеей увлекся Володя Павлов. Как студент-мостовик он взялся произвести расчет.

Мы нарезали бикфордов шнур кусками различной длины, подожгли их все одновременно. Потом спрыгнули, спрятались за каменным фундаментом пакгауза.

Взрывы последовали один за другим: будто открыли огонь из скорострельной пушки. Осколки моторов посыпались на лежащих в цепи гитлеровцев. Этот обстрел еще продолжался, когда мы с криками «ура» побежали к вокзалу.

Моя выдумка имела успех. Работала наша «артиллерия», дымили подожженные нами тюки с паклей, вспыхнул бензин в баках автомобилей. Свет пожара и грохот взрывов создали видимость большого наступления. Настигнутые с тыла, гитлеровцы бросились в овраг и побежали в сторону Низковки, а там их встретила автоматным огнем наша застава.

Мы остались хозяевами вокзала. Можно было начинать обычную работу. Не задерживаясь ни секунды, мы подорвали станцию, потом склад лесоматериалов и, так как тол еще остался, несколько переводных стрелок на путях.

Частые, но точно размеренные взрывы произвели впечатление и на Короткова. Он решил, что противник встретил мою группу артиллерийским огнем, и послал на помощь группу Остроумова со станковым пулеметом.

А мы продолжали работать.

Дела было еще много, когда какой-то оставшийся у склада охранник выстрелил из винтовки и ранил меня в ногу. Покончить с ним было недолгим делом, но сапог у меня наливался кровью — рана была в мякоть. Мне было очень досадно, что в моем первом ранении виноват какой-то дурак, открывший огонь без всякого смысла. Товарищам об этом ранении я ничего не сказал: нас было только трое, и следовало беречь спокойствие друг друга. Я продолжал работать, то есть поджигать при помощи пакли и бензина разные склады и служебные помещения.

Столбы черного дыма вздымались к небу. Горели два бензосклада. Станцию нельзя было узнать — так мы похозяйничали на ней. Тут-то и пришло подкрепление.

Остроумов и его группа сразу оценили положение и поняли, что им здесь делать нечего.

— Мы уже по дороге видели, — сказали ребята, — что наши подрывники раскурили свои трубки. А где же остальной народ?

— Что в городе? Как с тюрьмой? — вместо ответа спросил я.

— Порядок. Взяли. — И Остроумов рассказал нам, как много родных и близких партизаны нашли среди освобожденных людей. Общую радость омрачила только гибель командира взвода Ступака. Он вел своих бойцов на штурм и упал, сраженный пулей, не дойдя двадцати шагов до дверей тюрьмы.

Когда же заключенные были уже выпущены — среди них оказались двое детей Ступака. Мать их была расстреляна фашистами несколько дней назад. Медсестра Нонна Погуляйло позаботилась о том, чтобы ребята не увидели тела своего отца.

После минутного молчания Остроумов, видимо обеспокоенный, снова спросил:

— Где же, однако, все твои люди?

Я молча указал на подходивших к нам Васю Коробко и Павлова.

— Но ведь тебе дали тридцать человек.

— А-а-а, ты о тех. — понял, наконец я. — Те двадцать семь товарищей прикрывают дороги. А тут, на вокзале, мы втроем управились. Сделали кое-что. Видишь?

— Да кто же всех немцев побил?

— Новый вид оружия! — ответил подошедший в эту минуту Вася Коробко. — Знаете — такая партизанская артиллерия. Идея Артозеева, конструкция Павлова.

Голос Васи заглушил сильный взрыв: это, как мы потом узнали, подорвалась на нашей мине автодрезина начальника станции.

Одновременно мы увидели над городом зеленую ракету — знак отхода.

Семьи Станченко

Я познакомился с этой семьей до войны. Мне довелось поехать в канун Нового 1939 года в командировку. Тридцать первое декабря застало меня в Семеновском районе, в селе Блешня.

Признаться откровенно, было немного досадно, что этот праздничный день, когда бывает так хорошо среди друзей, придется провести вне дома. Ведь именно в тесном кругу приятно помечтать о будущем, пожелать нового счастья тем людям, о которых тебе известно, чего они сами ждут.

Итак, что говорить, — я был огорчен. Разумеется, я не собирался проводить новогоднюю ночь в одиночестве — ведь я находился не в чужом краю. Еще днем я получил немало приглашений от колхозников, но уже близился вечер, а я не знал, куда пойду. Одним словом, настроения не было.

Председатель сельсовета товарищ Алексейцев заметил, что я гляжу невесело, и пригласил меня идти вместе с ним, а мне было в общем все равно.

Пошли. Деревня в пышных белых сугробах была хороша как на картинке. Хаты чистые как снег, все окошки светятся теплыми огоньками. A тут еще из труб валит белый, ясно видный на фоне темного морозного неба дым. Из каждых сеней так и тянет пирогами. Хоть и был я не в духе, а залюбовался этой тихой, мирной ночью, веселыми огоньками, горевшими в домах, веселыми лицами людей!

По дороге оказалось, что я иду вовсе не к Алексейцеву: он был приглашен к какому-то Станченко и меня прихватил. Я даже усомнился: удобно ли?

— Что вы! — замахал руками председатель сельсовета. — Это такие люди. Сами увидите!

И пока мы дошли до хаты Станченко, Алексейцев успел рассказать краткую историю этой семьи.

— Наше село, — говорил он, — было когда-то местом ссылки. Тут возле реки Сновь велись разработки камня. На карьерах и отбывали наказания отцы и деды многих наших односельчан. Станченко тоже ведет свой род от ссыльного с каменоломни.

Известно, какой мог быть у него достаток. Бедный был мужик. Совсем, можно сказать, нищий. И так и сяк бился: батрачил, плотничал, во все тяжкие пускался, да разве можно было в те времена простому работнику выход найти? Хоть семи пядей во лбу будь, а толку — чуть!

Ну вот, а был он сам собой видный, солидного поведения. И полюбила его хорошая девушка, не посмотрела на бедность (и сама была небогата), пошла замуж. Надеялись вдвоем своими трудами выбиться. Только — куда! Пошли у них дети, и впала семья в такую нищету, что только разве «христа ради» не просили.

Когда начал народ собираться в колхозы, Станченко пошли первыми и стали работать не за страх, а за совесть. Кроме того, и в другом оказали содействие колхозному делу: тут ведь по началу всякий диод попадался. И кулаки, и подкулачники. Свою вредность наружу не выказывали, а не пойман — не вор. Станченко с большим умом помогал выводить их на чистую воду. Он ведь пошел в колхоз не только руками работать — душу с собой принес.

Вот теперь и смотрите, что из этой бедняцкой семьи стало. Дочки в интеллигенцию выходят, учатся в Новгород-Северском педагогическом институте. Сам Дмитрий Мартьянович и Татьяна Михайловна по-прежнему работают в колхозе. Широкой души люди, насчет гостеприимства не беспокойтесь. Бедность сносили, но до богатства не жадны. Как у родных будете!

Когда мы подошли к дому, я уже знал, что старшие дочери Станченко скоро окончат институт, что у одной из них жених-летчик, и многое другое.

Удивляться тому, что бедняки стали при колхозном труде зажиточными, не приходилось. Но, пожалуй, в том проявлении зажиточности, какое увидел я в этой семье, было что-то свое, особенное.

Ведь богато жили у нас многие, но что греха таить: встречались частенько и скупые, и прижимистые, и неряшливые хозяева.