Георгий Артозеев - Партизанская быль Страница 30

У иного и амбары полны, а на столе — скука. И свет электрический в хате горит — хата же все равно серая. Одни по старой привычке еще любили прибедняться, другие же просто не приобрели еще вкуса к культуре.

В хате Станченко меня приятно поразило особенное хозяйское щегольство: каждая дощечка светлого, как яичный желток, пола, каждый ярко вышитый рушник на стене, горшок цветов на окне будто говорили: «Смотрите, добрые люди, как мы ладно работаем, как чисто, славно живем.»

У Иных хозяев будто все в порядке, а глянешь в сени — навалены старые решета, сапоги, палки, тряпки, — будто сени уже не дом. А то еще: украсят кровать горой подушек — мал мала меньше, чуть ли не до потолка, — и думают, что достигли высшего благополучия. Это считается «уют». Но частенько при том, что подушки взбиты со всей старательностью, из-под прикрывающих кровать подзоров торчит пыльный хлам.

У Станченко ничего подобного нельзя было заметить. Чисты были не только комнаты, но и сени. Постели не поражали изобилием пера и пуха, но зато вместо обычного сетевого репродуктора, какими довольствовались многие, стоял хороший радиоприемник. Был и патефон. Много книг.

Большой портрет товарища Сталина был повит свежей зеленью, перевязанной цветными лентами, какими украшают свои венки украинские девушки. Куда ни глянь — все с душой, с думой.

Сам Дмитрий Мартьянович оказался богатырем. К нему очень шла спокойная, приветливая манера разговора с привычкой неторопливо поглаживать великолепные усы, из-под которых он попыхивал трубочкой. Вышла нас встретить и хозяйка — Татьяна Михайловна, — аккуратно причесанная на прямой ряд женщина с цветущим, свежим лицом, с веселыми ямками на щеках, с приветливой улыбкой. Станченко хорошо выглядели один подле другого. Он в богато расшитой рубахе, — она в такой же кофте. Оба держались как люди, уверенные, что все у них в порядке и жизнь идет как надо.

Из горницы в кухню и обратно, словно их носило сквозняком, бегала стайка девчат в нарядных шелковых платьях. Гремели звуки праздничного концерта из Москвы, и, видно, молодежи было очень весело стучать под музыку вилками, ножами и каблучками. С кухни то и дело раздавались взрывы хохота. Было слышно, что кто-то уронил тарелку: смех. «Вернись, ты не то блюдо взяла!» — кричал чей-то голос. Опять смех.

И бывает ведь так — у меня изменилось настроение. Я был уже рад, что попал в этот дом. Сразу понравились и хозяева, и их славная молодежь, и дружески-уважительный тон между родителями и детьми.

За угощением, танцами и пением мы весело провели время до утра. Петь тут все были мастерицы, а я это очень люблю. Помню, что несколько раз приходили соседи с поздравлениями, молодежь пела под окнами; потом мы все тоже ходили поздравлять; помню, что из ближней хаты прибегали за «подкреплением» — не хватило не то выпивки, не то закуски, и Татьяна Михайловна выслала туда целый обоз.

Пожалуй, ничего более существенного об этом вечере я не мог бы рассказать. Просто мне запомнились радушные хозяева и их дочки; очень понравилось все, что они детали: как говорили, как пели, как открыто, широко угощали.

Но прошел не один Новый год. Разгорелась война. Фронт давно перекатил через Украину. К нам, в партизанское соединение пробиралось много окруженцев, нашедших временный приют в селах. Связные помогали им найти путь к партизанам, и бойцы снова становились в строй.

Среди таких кадровых военных у нас особенно выделялся взвод пулеметчиков, возглавляемый старшим лейтенантом Ильей Авксентьевым.

Это была отлично обученная и организованная группа людей, известных к тому же большой храбростью. Авксентьева с его ребятами всегда бросали на самые ответственные участки боя.

Взвод Ильи Авксентьева у нас в соединении знали все. Но, понятно, не каждому были известны подробности того, как эти люди попали к нам. Не знал этого и я, тем более что сам пришел к Федорову после них.

И вот как-то раз меня послали с одним из бойцов Авксентьева в село Блешня. Товарища звали Борис Кочинский; он с этим селом держал постоянную связь. Я шел с ним впервые.

Мы знали, что в Блешне погибла группа коммунистов — подпольщиков вместе со своим руководителем — председателем колхоза Шакаловым. Их выдал староста Устименко. После провала группы связь с нами осуществлялась через беспартийного колхозника.

По дороге я спросил Бориса, что знает он о людях, к которым мы идем.

— Люди настоящие! — ответил он. — Они дали нашей группе приют. Два месяца поили, кормили, пока мы там скрывались. Связали с секретарем райкома Тихоновским. Через них мы и попали в отряд. А ведь это дело не простое. Нас было двадцать шесть человек, и все с оружием. Я думаю — больше проверок не требуется.

Тут же я узнал, что фамилия их Станченко. И вспомнилась мне встреча Нового года. Я обрадовался, будто услышал о родных. И рассказал Борису о пашем знакомстве. Тут Кочинский начал выспрашивать меня мельчайшие подробности об этой семье, каких я и знать не мог. Его интересовал и ссыльный дед, и дальние родственники.

— Ну как, по-твоему? — повторял он. — Ведь прекрасная семья? Ты ведь знал всех до войны! Замечательная семья, верно?

Он и сам знал Станченко не хуже меня. Его интерес к разговору объяснился позже.

Мы пришли в Блешню, и я снова переступил порог дома, где когда-то был так гостеприимно встречен. Хозяева меня, конечно, не узнали. С трудом узнал стариков Станченко и я. Передо мной были изможденные люди. Даже глаза казались другими — так сильно изменилось их выражение. Только усы Дмитрия Мартьяновича да гладкая прическа Татьяны Михайловны были все теми же, лишь сильно поседевшими. Девушек дома не было.

Я не стал напоминать о нашем коротком знакомстве. Больно было, глядя на них, сделать это. Больно было видеть даже и самый дом без украшавших его книг, вышитых рушников. На стол, который я видел когда-то обильно уставленным, Татьяна Михайловна с прежней хозяйской заботой поставила кувшин с квасом и миску с ржаными плоскими лепешками.

Я оглядывал при свете маленькой коптилки по-прежнему чистую, но пустую, будто здесь уже не жили люди, горницу. И вдруг на пустой стене увидел гирлянду свежей зелени, повитую лентами, какими украшают свои венки украинские девушки.

И тут же я с благодарностью понял мысль хозяев, постоянно освежавших гирлянду на пустой стене. Они сами и всякий, кто бывал у них прежде, продолжали видеть портрет на месте; грубая сила, заставившая снять изображение дорогого человека, не могла унести его образ из дома.

И явственно вспомнился мне Дмитрий Мартьянович с кружкой вина в руке. Как торжественно стоит он за накрытым столом и провозглашает новогодний тост за колхозное счастье.

И когда я вспомнил это — Дмитрий Мартьянович показался мне не таким уж старым и немощным. Да и в самом деле, в семье и теперь, как и в мирные, дни, царило согласие, кипел труд: все пятеро служили Родине на новом, боевом посту.

Хотелось мне посмотреть на трех сестер, но в эту ночь мы не дождались их. Девушки по заданию нашего командования ходили в разведку до самых Брянских лесов. Все было хорошо продумано и организовано в этой чудесной семье.

Дмитрий Мартьянович уже передал нам все, что нужно; мы поговорили, угостились и поблагодарили. Пора было уходить. Но Борис все медлил: ему хотелось узнать последние данные из Семеновки — оттуда должна была вернуться младшая Станченко.

Я считал это лишним: лучше сходить еще раз, чем рисковать, оставаясь до утра. Старики меня поддержали. Тем более, что их сосед был полицаем. Борису пришлось попрощаться.

Прошло несколько дней. Соединение собиралось в рейд. Вдруг в лагере появилась младшая сестра — Ефросинья, или, как ее звали дома, Проня. Узнав о ее приходе, я удивился и обеспокоился: девушка никогда к нам не ходила, а все, что нужно, передавала через родителей нашим связным.

Проню, конечно, окружили старые друзья — весь взвод Ильи Авксентьева. Кто-то от широты чувств пытался обнять и поцеловать девушку. Она испугалась чуть не до слез.

— Что случилось? Как сестры, старики? — засыпали ее вопросами.

— Та-а ничего. — отвечала Проня. — Только нельзя ли мне до вашего командира? Просьбу имею.

Ребята проводили ее к Федорову.

Оказалось, что сосед полицай, продолжая выслеживать Проню, обратился к ней уже с прямой угрозой «развязать язык». Он подозревал девушку, так как она чаще сестер уходила из дома. Проня, боясь раскрыть семью, сказала, что уходит к несуществующей тетке в Белоруссию, а сама — к нам. Она попросила Федорова принять ее в отряд.

Надо было видеть, с какой отцовской заботой экипировал новую партизанку взвод Авксентьева! Кто оделил ее ложкой, кто ремнем, кто походной сумкой. Борис Кочинский дал ей свою армейскую шапку. Как ни нуждались люди в самом необходимом, а для дорогого друга у каждого нашелся подарок от всего сердца.