Франц Таурин - Партизанская богородица Страница 3

— Теперь, поди, можно закурить? — спросил Корнюха жалобно.

— Кури, — смилостивился Сергей.

— Кисет потерял, — голос Корнюхи стал еще жалобнее.

— Пользуйся! — Дед протянул ему кисет и сам набил трубку. — А дело, стало быть, так повернулось. Прислал Санька весточку. Роману. Что придут, стало быть, партизаны. Отряд небольшой у них и оружие простое, крестьянское. Шомполки да берданы. Им, стало быть, помога наша нужна. Роман стал дружину собирать. Из тех, кто в заводе остался. За тобой посылать не велел. У него, говорит, рана, да и на примете он. К Лизавете-то твоей наведывались: «Где мужик?» Ну, она, как велено было, объяснила, дескать уехал к родне в Шаманову... Да, стало быть, ждали мы партизан и не дождались. А беляки ждать не стали. Или продал кто, или про партизан прознали, только вчерась ночью забрали Романа. Ивашку Стрельникова тоже и латыша, длинного рыжего, с тобой в литейке работал...

— Яна! — с изумлением воскликнул Сергей. — Так он вернулся?

— То-то вернулся. На свою голову. Вот, стало-быть, их забрали... Да... — Дед снова подпалил свою вонючую трубку и, причмокивая, раскурил ее.

Сергеи закашлялся.

— Табачок у тебя. Клопов морить!

Дед обрадовался, словно похвале.

— Жуковский! Вторая гряда от бани.

— Троих, значит, взяли? — спросил Сергей, отодвигаясь от дедовой трубки.

Денисыч покрутил головой.

— Больше, однако. В холостежном бараке живой души не осталось... Може, попрятались... Хошь так, хошь этак, без головы остались.

— Когда ждешь партизан, Денисыч?

— Не о них речь, Серега. Под вечер, как Палашка уплыла, известили меня. На площади два столба с перекладиной поставили.

— Виселицу!

— Ну. И еще известили: в обед седни вешать будут. Так что партизан дожидать нам недосуг.

Сергей раздумывал недолго.

— Буди, Денисыч, Палашку.

Корнюха схватил Сергея за руку.

— Куда ее ночью! Солдаты, как кобели, рыщут. Я пойду!

— И ты! — и кивнул старику. — Иди, Денисыч.

Палашке смерть как хотелось подкусить сродного братца, что вот, мол, таитесь от меня, а не обошлись, позвали, — но она не посмела.

Голос Сергея был строг и сух.

— Позвать надо сюда Синицына Федьку и мастера Василия Михалыча. Знаешь, где живут?

Палашка поспешно кивнула.

— Знаю.

— Если дома нет, узнай, где. Найди. Очень это важно, сеструха. По пустякам не погнал бы тебя в такое время. Корнюха с тобой пойдет.

— На что он мне! — отмахнулась Палашка по привычке насмешливо, но в душе поблагодарила брата. Широкие плечи Корнюхи и пудовые его кулаки в такой рисковой прогулке были очень даже кстати.

— Идите по улице, не таясь, — напутствовал Сергей Корнюху. — Встретится кто, приголубь девку. Сумеешь, поди. А если что, бери удар на себя. Она должна дойти!

— Небось дойдет! — сказал Корнюха и отвернул полу молескиновой куртки.

Слабый отсвет дедовой носогрейки тускло блеснул на стылом лезвии широкого Корнюхина топора.

Дощаной короб, доверху наполненный хрустким древесным углем, провезли на вагонетке прямо в ваграночное отделение.

Литейный мастер Василий Михалыч остановил идущих мимо с порожними носилками рослых парней. Сказал им что-то коротко.

— Понятно! — ответил шедший передним, лохматый, с озорными, светлыми навыкате глазами и, словно отряхивая руки, бросил носилки.

— Ну, ты, поаккуратнее! — проворчал Корнюха. Поднял носилки, отнес и положил на кучу формовочной земли.

Василий Михалыч, сохраняя озабоченное выражение на закопченном усатом лице, обождал, пока Корнюха присоединится к ним, и повел парней в ваграночную.

Проходя мимо Сергея, склонившегося над опокой, сказал вполголоса:

— Лишних гони!

Сергей молча кивнул, с натугой приподнял опоку и поставил ее в дверях, загораживая проход.

И вовремя. К дверям уже метнулся юркий, вечно ухмыляющийся Степка Куцавейкин.

— Тебя куда черти несут! — с неожиданной яростью рявкнул Сергей. — Не видишь, опока!

— Василий Михалыч настрого наказал... — с виноватой ухмылкой оправдывался Степка, сам примеряясь, как бы проскочить мимо заслонившего проход Сергея.

Но мастер уже заметил Степку и подошел сам.

— Тебе чего?

Степка ляпнул первое, что на ум пришло:

— Песок тамо привезли, дак куда сваливать?

— У тебя что, свово дела нет! — прикрикнул на него мастер.

Степка отошел с обиженным видом.

Василий Михалыч усмехнулся в вислые усы.

— Обожди! — поманил к себе Степку, написал несколько слов в крохотной книжечке, вырвал листок. — Беги на главный склад. Да побыстрей. Одна нога там, другая здесь!

Степка заглянул в листок.

— Дак не донести!

— Коня запряги. Чего окаменел? Сказано, быстро надо!

Степка встрепенулся и засеменил к выходу.

— Вонючка паршивая! — заметил Василий Михалыч, проводив Степку взглядом.

Подошли Корнюха и лохматый парень с озорными глазами.

— Полный порядочек! — доложил лохматый Василию Михалычу.

— Добро! Шагайте на работу.

— Сказать мужикам-то? — напомнил Корнюха.

— Кому надо, знают, — строго ответил мастер.

— Сколько привезли? — спросил Сергей, когда Корнюха с товарищем вышли из ваграночной.

— Четырнадцать берданок и восемь централок.

— И патроны?

— Патронов хватит.

— Ну, в добрый час! — сказал Сергей после короткого молчания. — Сам пойдешь к штабс-капитану?

— Как решили.

— Решили-то решили... — произнес Сергей в раздумье. — А не надо бы тебе, Михалыч, свою голову совать. Она еще нашему делу шибко пригодится.

— Другого нельзя, — возразил старый мастер. — У них, почитай, я один без подозрения. Иначе самого сюда не выманишь.

Сергей и сам понимал, что старик прав. Но все же не удержался:

— Опасаюсь за тебя, Михалыч.

Василий Михалыч улыбнулся по-стариковски незлобиво и мудро. Потрепал Сергея по плечу.

— Не нами сынок, сказано: двум смертям не бывать...

Такую хитрую шестерню — с зубцами на конус — Сергею еще не приходилось отливать.

Неужто первый блин комом?.. Нет, вроде удалась отливка.

И, прихватив тряпкой не остывшую еще шестерню, Сергей перенес ее на верстак к окну. Осмотрел внимательно, выругался сквозь зубы, сплюнул на сторону. Так и есть! На внутреннем ободке щербина. Глубокая. Расточкой, однако, не снимешь... Незадача!..

Задумался, не заметил, что лохматый Лешка уже второй раз окликнул его.

— Сергей Прокопьич!

— Ну? — отозвался, не оглядываясь.

— Собираются. Пошли!

— Слышу...

— Чего ждешь-то?

— Раковина... язви ее...

— Да ну ее к такой матери!..

Глаза у Лешки и недоумевающие, и злые. И словно сам себя увидел его глазами. Махнул рукой.

— Пошли, Алексей!

В просторном корпусе литейки непривычно людно. И вдоль закопченных, из дикого камня сложенных стен, и посреди цеха — везде мастеровые, кучками по пяти, по десяти человек.

Не только свои — литейщики. Пришли из соседнего, самого многолюдного механического цеха. И с рудного двора. И из листопрокатного.

В каждой кучке свой разговор. Но сдержанный, вполголоса. И оттого что отдельных голосов не слышно, кажется, что это тревожно гудит разворошенный улей.

Широкие, как ворота, двери литейки распахнуты настежь. В квадратный проем льется поток голубого света. Но плотно утоптанный земляной пол, черные кучи формовочной земли, пыльный потолок и дымные стены гасят поток света, и в углах огромного цеха стоит пасмурный полумрак.

Наконец в светлом квадрате появляется высокая фигура, туго перехваченная крест-накрест ремнями. На одном боку шашка, на другом — деревянная кобура маузера. За офицером еще двое — шашки на боку и короткие кавалерийские винтовки за плечами.

Гул смолкает, и все головы поворачиваются к дверям.

Офицер на мгновение задерживается в дверях и ровным пружинистым шагом идет вперед.

Люди расступаются перед ним, а стоящие вдоль стен подтягиваются к середине цеха.

Все знают, что делегатом от рабочих пошел к штабс-капитану старый мастер Василий Михалыч. И все видят, что его нет.

И тишина в цехе становится такой напряженной, что даже франтоватое позвякиванье офицерских шпор рвет ее в клочья...

Сергей шепнул что-то на ухо Лешке. Тот, кивнув, скрылся в толпе.

Офицер с сопровождающим прошел на середину цеха, в центр круга, образованного расступившейся толпой.

Офицер молод, строен и, пожалуй, красив. Если бы не цепкие, сверлящие, близко сведенные к переносью глаза. И злой, не по-мужски маленький рот. И телохранители его — парни хоть куда. Рослые, но не грузные, а собранные. У обоих из-под фасонисто надетых фуражек — чубы. У одного — светло-рыжеватый, у другого — угольно-черный. И физиономии сытые, румянец во всю харю.