Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая Страница 31

Отмякли кобурные ремни и петли боевых вьюков, косматились конские гривы, отсырело оголовье, пенные полосы мыла появились у налобников и по скуловым грядам вдоль щечных ремней. Кони, навострив уши, поднимали головы. По блеску их глаз было видно, что узнавали они знакомое, близкое. Всадники подавали голос, похлопывали по взмокревшей шерсти, по теплой неутомимой лопатке, двигающейся в такт шагу. Кони сдержанно ржали, позванивая трензельным и мундштучным железом.

В рядах не в лад пели, еле-еле шевеля губами, и песня, точно нарочито, была одна и та же; мотив этой казачьей песни, обычно бурный, тоскливо удлинялся. Так загоревавший гармонист, бездумно перебирая лады плясовой, медленно растягивает мехи гармошки.

          Скакал казак через долины,          Через кавказские поля.          Скакал он, всадник одинокий,          Блестит колечко на руке…—

бубнил Буревой, перебирая в руке сырой охвосток повода.

          Кольцо казачка подарила,          Когда казак шел во поход.          Она дарила, говорила,          Что через год буду твоя.

— Брось, Буревой, выть, — сказал Писаренко, — зря кольца дарили казачки…

Буревой, не ответив, замолк и внимательно уставился на заляпанные грязью носок сапога и стремя.

Всю ночь форсированным маршем шла с Армавира Жилейская бригада и к утру подходила к станице по Камалинскому размытому тракту. Никто в станице не знал о приближении казачьих полков, возвращающихся с германского фронта.

Станица еще спала, над ней клубились облака, шумели осокори и высокоствольные акации.

От Бирючьей балки бригада повернула к Золотой Грушке. Полки спешились, и казаки, держа лошадей в поводу, прошли мимо кургана. Каждый, приостановившись, снимал шапку, наталкивал в нее щебневатой земли и, миновав Аларик, с обрыва вытряхивал шапку в реку, несущую кипучие воды. Накрывшись, казаки снова перестраивались и двигались к станице верхней дорогой. Позади сотен осталась мятая колея глубокого следа, точно проклеймившая землю возле кургана дуговым кабардинским тавром. У подошвы Золотой Грушки зачернела яма, вычерпанная казаками, а по осыпным краям повисли обнаженные корешки, шевелящие по ветру белыми усиками.

Три года тому назад отправлялись на фронт казаки прикубанских станиц. Шли в шестерочных звеньях, и каждый полк растягивался на версту. Теперь командиры развели строй «пожиже», в звеньях по три с глухими рядами, и все же полковые колонны были короче. Многих недосчитаются в кварталах и сотнях, и не одна мать или жена обольет стремя звеньевого горючими слезами, исцарапает сапоги, требуя ответа за убитого, за жизнь, оставленную в далеких и чужих землях.

Мрачные ехали казаки, втягиваясь в просторную форштадтскую улицу. Первый раз в истории Войска прибывали полки как бы тайком, без звона колокольного, без торжественной встречи на границе юртовых жилейских наделов. Впервые отняли землю у Золотой Грушки казаки и отдали ее Кубани.

Неудачна была война, много выбито казаков, и хотя везли в сундуках добытые в боях неприятельские знамена, хотя привел кое-кто голенастых баварских коней, но не было славы.

С большим трудом пробились эшелоны через Украину и Донщину. Выдержали немало стычек с разными непонятными отрядами, требовавшими сдачи оружия. Никто не бросал цветов под колеса теплушек, а на станциях встречали насупленными лицами и пулеметами. Революции требовалось оружие, в эшелонах его было вволю. Угрожающей силой казались идущие в полном боевом порядке полки кубанских казаков, но никто не сумел отнять ни силой, ни уговором пулеметы, винтовки и шашки. Только в Армавире, под угрозой артиллерийского обстрела, сдали казаки гаубичную батарею и десяток повозок с огнестрельным припасом.

Полки вошли в станицу, и снова начался дождь, но теперь уже мелкий, обложной, при потухающих порывах ветра и низком оловянном небе.

Дедушка Харистов, узнав в окошко кое-кого из фронтовиков, схватил шапку, короткий кожушок и, на ходу одеваясь, заторопился к церкви ближним путем, огородами.

С вчерашнего дня Харистов заменил заболевшего трясучкой церковного сторожа, и отсутствие его возле сторожки в столь ответственный миг могло окончиться худо. Пройдя огороды, старик с трудом перебрался через загату, накрытую поверх колючим хворостом шиповника, и потрусил по площади, спотыкаясь о свежие кучки, нарытые кротами. Войско двигалось обочь площади к саломахинскому мосту. Харистов, заскочив в ограду, схватил поржавевший дрот, спускающийся с колокольни, торопливо его задергал, пытаясь наверстать упущенное время. Малый колокол, которым обычно отбивались часы, тревожно загудел, спугнув с колокольни голубей-дикарей и галок с разбитого молнией карагача.

От колонны отделился казак.

— Брось шуметь, — незлобно крикнул он, осадив коня. — Перестань!

Харистов видел всадника сквозь редкий частокол ограды, но, не понимая смысла запрещения, продолжал звонить.

— Брось балабонить, — гаркнул казак. — Што ты галок пугаешь. Перестань, а то плетюгана отвалю…

Харистов мгновенно выпустил дрог, обернулся к всаднику. Заметив теперь седую бороду звонаря, казак сразу отмяк и извиняющимся голосом добавил:

— Командир полка приказал. Чего народ баламутить. Встревать не за что, дедушка… Тут хоть как-нибудь тихом-михом да по дворам…

Он исчез за сторожкой, и перед Харистовым только на миг мелькнул взмыленный круп коня и блеснула подкова. Старик поглядел на ладони, выпачканные о ржавую проволоку, вытер их полой полушубка и быстрым шагом направился из ограды, думая пешком поспеть к правлению до начала сдачи знамен.

Набат все же поднял станицу. Причина тревоги сразу стала ясна. По улице, казалось, бесконечными звеньями двигались верховые казаки. Шли и шли, булькая и чавкая сотнями копыт. А когда все же строевая колонна закончилась, потянулись повозки, укрытые брезентами и увязанные бечевой, лазаретные линейки, патронные и пулеметные брички, телефонные двуколки, привязанные чембурами заводные и вьючные лошади, походные кухни и маркитанские возки.

Станичники устремились на главную площадь, кто пешком, кто верхом охлюпью, кто на подводах. Харистов увидел быстро идущую наперерез новенькую двухрессорную линейку Батуриных.

«Подвезут», — решил старик и остановился.

На линейке сидели Лука, Сенька и Миша. Правил лошадьми Павло, одетый в брезентовый плащ поверх синей суконной бекеши.

— Садись, дедушка, — натянув вожжи, крикнул Павло.

— Лезь вот сюда, на мягкое, — пригласил Лука, указывая на задок, на который был брошен навилень бурьянистых объедьев.

— Там старичку несподручно, батя, — сказал Павло и, потеснившись, посадил его рядом.

— Да я ничего, — смутился Лука, — я говорю, там помягче и не так грязюкой кидает, а тут у крыла, глянь, всего обсалякало.

— Ну, пошли, — Павло дернул вожжами и сбоку подстегнул гнедого чулкастого коня, идущего в пристяжке. Гнедой рванул, заломил коренную пару, чуть не перевернул линейку.

— Ишь ты, Гурдай-Мурдай! — весело крикнул Павло.

— Атаманский? — спросил Харистов.

Павло обернулся:

— Ага, зверюга конь! Думал, что сбрешет атаман отдела, ан нет, прислал.

— Зря ты его подпрег, — бормотнул Лука, — дорога легкая, грязь жидкая.

— Нехай жир потрясет, ему полезно, — отозвался Павло. — А то не только под верх, а и мышей перестанет ловить. — Толкнул Сеньку локтем — С тебя магарыч.

— За что, дядька Павло? — хитровато спросил Сенька.

— Как же, отец прибыл с фронта.

— А? — протянул невинным голосом Сенька. — А вот ты, дядька Павло, давно-давно с фронта, а что-сь с тебя магарычу не вижу.

Павло от души расхохотался.

— Это ты верно. В самую точку попал. Ничего, наше дело еще впереди. Ну, поддай пару.

Кони обежали на мост. Павло боком объехал обозы, поднявшись на бугор рысью, погнал трояк возле дороги, подминая подвявшие стебли белены.

Миша видел редкие звенья, исхудавших коней, захлюстанные брюхи и подперсные ремни, подвязанные тугими витыми пучками хвосты. Он удивленно заметил, что казаки почти поголовно были одеты в мятые шинели, а бурки приторочены поверх саквенных кобуров. Помимо холодного оружия, все были вооружены винтовками, поперек груди висели серые подсумки с патронами.

Кое у кого у седел, поверх бурочных скаток, были пристегнуты дулами книзу короткие, нерусские винтовки, а вместо котелков на свертках попон заднего вьюка приспособлены лакированные каски с латунными шишаками. Музыкантские взводы двигались обычным порядком, но оркестры молчали, трубы, затянутые в набухшую парусину, покоились за плечами трубачей.

Народ, кинувшийся было к казакам, отхлынул и молчаливо двигался мимо дворов вместе с сотнями. Кое-где над толпой взметывался женский крик, сразу же обрывался, и еще страшнее становилось тяжелое безмолвие.