Наполеон Ридевский - Парашюты на деревьях Страница 31

«Замаскироваться нужно, как можно быстрее замаскироваться», — решил я.

Прокрадываясь между зарослей от дерева к дереву, я присматривался к вековым елям. Думал поначалу выбрать наиболее мохнатую из них и взобраться на макушку: не будут же солдаты проверять каждое дерево. Но вот мое внимание привлек огромный выворотень. По свежей иглице видно было, что ель упала во время последней бури. Крона выворотня была настолько густа, что в ней мог спрятаться не один, а несколько человек. В первое мгновение я решил так и поступить: зашиться в разлапистые ветки. Но тут же отверг этот план. Место сразу же вызывало подозрение — уж слишком естественным было это укрытие. Его непременно обыщут, обстреляют.

Я заглянул под корень выворотня. Глубокая яма с нависшими метровыми клочьями мха — настоящее логово. Там тоже может поместиться не один человек. Но и оно слишком было заманчивым, привлекало внимание, бросалось в глаза, вряд ли пройдут мимо…

Но, как завороженный, я уже не мог уйти отсюда. Вновь заглянул на противоположную сторону выворотня, в то место, откуда изо мха выходил толстый ствол. Мох здесь тоже длинными космами повис книзу, до самой земли. Под стволом можно спрятаться, принакрыться мхом. Но лечь нужно поперек ствола, чтобы оказаться лицом к преследователям. Я чувствовал, что немцы могут вот-вот появиться здесь: мимо уже пронеслось несколько поднятых с лежки косуль, без оглядки проскакал олень. Всякий раз, теряя дорогие секунды, я вскидывал к плечу автомат, пока не поймал себя на мысли, что если овчарок нет, а они бы уже подали голос, то мешкать нельзя, нужно побыстрее прятаться.

Мысль, работающая с удесятеренной быстротой, подсказала окончательное решение. Достав нож, я срезал под корень, чтобы не оставить следа, несколько маленьких, мохнатых елочек. Улегся поперек ствола, а елочки воткнул так, чтобы голова и ноги скрылись под ветками, обложился мхом и затаился, взвел автомат, приготовил гранаты.

Ждать долго не пришлось. Сначала послышалось металлическое звяканье касок, когда они цеплялись за ветки.

Увидев немецких солдат, я решил таиться до последней секунды: так поступают звери и птицы. Будучи охотником, я хорошо знал повадки обитателей леса. Только бы собрать нервы в кулак — при любой ситуации не шелохнуться, не выдать себя. Около десятка солдат остановились перед выворотнем. Один из них подошел вплотную. Я мог свободно ухватить его рукой за ногу. «Хотя бы не наступил на меня, не напоролся на автомат — тогда все пропало», — тревожила мысль. Сердце билось так сильно, что, казалось, его удары слышны на расстоянии.

— Раус, раус, выходи, — не слишком громко раздался голос надо мной. — Нужно прочесать огнем. — Он дал несколько коротких очередей по густым сплетениям лапок. Шум пуль отдавался по всему стволу — я чувствовал его своим телом.

Цепь двинулась дальше. Солдаты один за другим переступали через дерево у самой моей головы. Я отчетливо слышал их сопение, хруст мелких сучьев под коваными сапогами, шорох осыпающейся коры. Цепь прошла дальше.

Я продолжал лежать, боясь шелохнуться. Так и казалось, что кто-то, притаившись, стоит надо мной. Но вот снова послышались голоса.

За первой цепью без остановки прошла вторая. Я расслабил руку, сжимавшую автомат, и вздохнул, пожалуй, слишком шумно. Стало непривычно тихо — ни улюлюканья, ни стрельбы. Как будто в лесу вообще ничего не происходило. И все же только теперь я ощутил, как какой-то особенной внутренней дрожью охвачена каждая клетка организма, точно так, как это было в доме, когда в меня целился старик из ружья. Смерть и на этот раз прошла мимо, но опасность не миновала. Облегчение принесет только ночь. У партизана и разведчика два добрых друга — лес и ночь. Один из них уже помог мне, второй позволит встать на ноги. Я взглянул на часы — было одиннадцать часов и сорок две минуты. Казалось, нужно переждать целую вечность, пока наступит вечер.

Но вот в том направлении, куда двинулись цепи, послышались частые автоматные очереди. По временам они сливались в общий гул — так много людей стреляло одновременно. Значит, кто-то из разведчиков был обнаружен, кто-то дрался с врагом. Суматоха и крики, стрельба продолжались около часа.

После обеда обе немецкие цепи вновь прошли от шоссе к железной дороге, а перед закатом в третий раз прочесали лес. Выстрелов больше не раздавалось.

«Кто же там был? Один, двое, трое? Удалось ли пробиться?» — задавал я себе безответные вопросы. Пробираясь в сумерках к явочному пункту босиком, я нащупывал каждый шаг, убирал с пути каждую сухую ветку: в лесу могли остаться вражеские засады.

Подкравшись к месту сбора у плоского камня на берегу ручейка, я затаился и долго прислушивался. В темноте почти рядом кто-то зашевелился и тихонько кашлянул.

Я подал условный сигнал. Мне ответили. Это были Овчаров и Целиков. Зварйки не было.

— Ты где же спрятался? — спросил Овчаров.

Я рассказал коротко, не вдаваясь в подробности.

— А мы с Иваном на ель взобрались. Привязались покрепче, чтобы в случае ранения не упасть на землю, не попасть живыми в руки этим гадам. Так и просидели весь день. Двигались солдаты медленно, все останавливались, вынюхивали.

Я, конечно, был грязный как черт, пошел к ручью и кое-как умылся.

Зварику ждали молча. Никто первым не хотел высказать предположение, что больше он не придет никогда. Ждали и посыльного из-за канала от Шпакова. Обрадовались, когда услышали шаги. Пришли Шпаков, Мельников, Морозова, Бардышева, Юшкевич.

— Что у вас здесь слышно? — спросил Николай.

— Весь день шла облава между шоссе и железкой. Прорваться никуда не удалось. Разошлись кто куда. Я отлежался под выворотнем. Они, — показал я на Целикова и Овчарова, — отсиделись на елке. Пока нет Юзика.

— Что ж, подождем. Будем надеяться на лучшее, — старался вселить надежду Шпаков. — Если до полуночи не придет, то оставим записку, чтобы ждал кого-либо из нас здесь. Группе приказано вновь идти под Инстербург и Гольдап.

— Отдежурили здесь у железки ровнехонько три недели, — подсчитал Юшкевич.

— Ты что босиком? — спросила подсевшая ко мне Зина. — Натер ноги?

— Да нет, прижали фрицы так, что пришлось сапоги сбросить, — ответил я нехотя. Мое подавленное настроение передалось ей.

— Тяжело вам было сегодня, — посочувствовала Зина. — А у нас было тихо. Хочешь есть?

— Мы все больше суток ничего не ели.

Зина начала готовить бутерброды. Наблюдая за движением ее рук, я заметил, что Зина с трудом удерживала в руке нож.

В лесу начало светлеть. Взошла луна. Из белесой безоблачной выси потянуло холодом.

— К утру может быть заморозок, — согревая дыханием кисти своих рук, сказала Зина. — Зима для меня что смерть. Руки у меня-то обмороженные. Во время блокады под Минском было. Теперь очень боятся холода, пальцы коченеют, не гнутся. Не знаю, как работать буду.

Я взял кисти ее рук в свои ладони. Они были холодные как ледяшки, с шершавой кожей. Подержал их, пока согрелись.

— Ой, как хорошо, тепленько, — прошептала она, расчувствовавшись, но тут же высвободила руки и, будто прося извинения, добавила: — Так и разнюниться можно.

— Пойдем, ребята, — сказал Шпаков, когда мы окончили жевать. — Порядок движения тот же, что и раньше. Замыкающим вместо Зварики станешь ты, Иван Семенович.

— Ладно, — ответил Овчаров.

Осторожно ступая босиком, я занял свое место.

— Ты почему босой? — спросил Целиков.

— Потому что обуться не во что.

— Что? Сапоги бросил? — не поверил он.

— Пришлось, так и бросил.

— Такие сапоги бросил! — в серцах возмутился Иван Андреевич. Он нагнулся и похлопал рукой по голенищам своих сапог. — Ты, брат, дал маху. Таких больше не сыщешь. Смотри, юхть-то какая! Любота. Не иначе монгольская. Я слыхал, как у них скот нагуливают. Помогают нам теперь монголы и мясом, и шерстью, и вот — кожа от них. Сапоги отличные. До конца войны хватит, до самого Берлина дойду в них, если суждено, конечно.

— Черт с ними, с сапогами, — рассердился я, — голова дороже. Разве не добуду себе в Германии пару сапог.

— Э, нет, что ни говори, таких не добудешь, — стоял на своем Иван. — Такие сапоги, как эти, я в зубах бы нес, но не бросил.

— Да черт с ними, что ты пристал.

— Так вот в поход идем, а ты — босиком. Много находишь, да! Ты вот что: давай рукава от моей теплухи отдернем — натянешь и как-нибудь дотопаешь до первого хутора, а там прибарахлишься. Мы быстро превратили его теплуху в жилетку. Перевязали концы рукавов и получились мягкие теплые чулки, в которых было не ахти как удобно идти — беспрерывно сползали, — но не босиком.

У шоссе, которое днем было забаррикадировано автомашинами, Шпаков остановил группу.

— Пойдем проверим, что там, — сказал он мне.

— Нам лучше идти по обочине просеки, меньше шуму будет, — предложил я ему.