Олег Селянкин - Они стояли насмерть Страница 32

— Ну, чего пристали? — не вытерпел Богуш. — Неужто не сказал бы нам лейтенант, если бы можно было?.. Слово предоставляю старшине Никишину!

Никишин покосился на Богуша, показал ему кулак и отвернулся.

— Не стыдись, Саша! — и, наклоняясь к лейтенанту, Богуш зашептал на всю поляну: — У него, товарищ лейтенант, вопрос международного значения. Важности — первейшей. От него зависит спокойствие во взводе.

— Что такое, Никишин? Хоть я газет давненько не читал, но сообща разберемся.

— А Любченко скоро во взвод вернется?

Норкин сначала опешил от такого вопроса, широко раскрыл глаза, а потом не выдержал и сказал, давясь от смеха:

— Кому второй фронт, а кому Любченко!.. Скоро, скоро! Организуем свой лазарет и разжалуем его из санитаров. Соскучился?

— Нужен он мне. Одна морока.

— Оно сразу видно, — вставил словечко Ксенофонтов. — Сутки без него прожил, а от вздохов похудел даже.

— А я о себе забочусь? О себе? Мне что? А почему такой парень в бою не участвует? Почему? Небось подсмеиваемся над ним, а как до драки дело дойдет — пальчики облизываем! — горячась, наступал Никишин.

— Ты кому это рассказываешь? Раз сказал, что пришлю вечером, значит пришлю.

— Эх, и дам я ему жизни! — оживился Никишин. — Ты, Борис Михайлович, оставь ему сухарь, а баней я его обеспечу! За один день половину пуговиц потерял!.. Уж я ему дам!

— Оно и видно, — поджал губы и закивал головой Богуш.

Но лейтенант уже не слушал их. Между деревьев он увидел Ковалевскую. Большая серая шинель сидела на ней мешком, но Ковалевская шла легко, словно не стесняла шинель ее движений, словно легкие туфельки, а не хлопающие голенищами сапоги были на ногах. Вот она остановилась, что-то спросила у матроса, взглянула в сторону Норкина и пошла прямо к нему.

— Можно вас на минуточку, товарищ лейтенант? — сказала она, останавливаясь.

«Можно вас»… Да кто из настоящих фронтовиков так говорит!? Одним словом — не вояка.

— Слушаю, — ответил Норкин, неохотно вставая.

— Отойдемте в сторонку.

И того лучше! «Отойдемте в сторонку»! Ну что могут подумать некоторые, когда увидят, как лейтенант с врачом в кустах шепчутся?

— Мне сказали, что теперь вы командир батальона? — спросила Ковалевская, поворачиваясь к Норкину.

— Да, я.

— У меня есть несколько человек, которым нужна немедленная хирургическая помощь. А вы, кажется, хотите задержаться здесь?

— Да.

— В таком случае я, как врач, ставлю вас в известность о том, что эти раненые умрут.

Норкину стало неловко под взглядом ее голубых глаз. Он старался не встречаться с ними, но тогда невольно смотрел на маленькую родинку над верхней губой врача и на золотистый, колечком, волосок около нее.

— Знаете, доктор… Мы с комиссаром подумаем об этом, — и он впервые протянул Ковалевской руку.

— Хорошая девушка, — сказал Лебедев, когда Норкйн передал ему свой разговор с Ковалевской. — Напористая, человека любит, не такой сухарь, как мы. Не обижайся. Миша. Заслужили мы сухарей, заслужили!..

Самолеты кружатся над лесом. Включив сирены, оня пикируют, падают почти до вершин деревьев, швыряют бомбы и снова взмывают к облакам. Молчит лес. Не стреляют моряки по самолетам, не обнаруживают себя.

Между двух больших елей чернеет могила — последний яорт капитан-лейтенанта Кулакова. Он лежит рядом с ней на груде сломанных веток. Лицо его спокойно. Из-под полузакрытых век тускло поблескивают обычно живые глаза. В изголовье — фуражка. В ней лежат партийный билет, орден и удостоверение личности. Встал на мертвые якоря моряк Кулаков. Много миль прошла его лодка по морским волнам. Выдержала и штормы, и давление многометровой толщи воды, и взрывы финских глубинных бомб. Правильным курсом, курсом победы вел ее капитан-лейтенант Кулаков. А теперь лежит он неподвижно, и не море волнами, а деревья вершинами шумят над его головой.

— Товарищи! — глухо звучит голос Лебедева. — Товарищи! — сказал он еще раз и замолчал. Многое он хотел сказать о Кулакове. Исписал несколько листков блокнота, а как взглянул на стоящих вокруг моряков и ополченцев — понял, что все это не то, что не этих слов ждали сейчас от него люди, и скомкал бумагу, зажал ее в кулаке. — Тозарищи… Вместе с Кулаковым мы воевали, все время были рядом с ним и не знали его. Мы даже поверили, что он натер ногу. Она была ранена, болела, распухла, Кулаков не мог ходить, но шел! Коммунист Кулаков не мог Остановиться на половине дороги… Не остановимся и мы! Простой холмик мы оставляем сегодня здесь, но мы еще вернемся сюда!.. В Германии мы будем салютовать этой могиле!.. Партийный билет капитан-лейтенанта Кулакова мы пронесем через фронт. Лучшим людям доверим его… Старшины Никишин и Крамарев!

Расступились матросы. Как по коридору прошли Никишин и Крамарев. Лебедев протянул им партийный билет.

— Берегите его, — сказал комиссар.

— Будьте уверены! — ответил Никишин, и можно было быть уверенным, что все матросы сдержат слово, что сильное, ровное пламя ненависти горит в их сердцах. И не могли теперь его загасить ни угрозы фашистов, ни лесть, ни обещания.

Ночью еще раз обсудили план похода. Роту Козлова решили отправить через франт, отдали ей последние патроны и гранаты. Ей же поручили и доставку всех раненых. Тепло простившись, разошлись. Ополченцы пошли по направлению раскатов артиллерии, а матросы двинулись в глубь леса.

Быстро и бесшумно идут моряки, на ходу срывая с кустов раскисшие, переспевшие ягоды. Отдыхают плечи: пустые диски — небольшой груз. Достается лишь пулеметчикам, ко их выручают: то один матрос, то другой подойдет к ним как бы случайно, перебросится шуткой, взвалит на плечи станок или ствол пулемета — и снова идут вперед.

Веером рассыпалось охранение, снуют во все стороны разведчики Крамарева. Им работы хватает. Нужно все разузнать, прощупать. Кажется, должны устать моряки, а глянешь в лицо любому — какая счастливая улыбка! Они вырвались из кольца, вышли на простор, можно маневрировать и, самое главное, — не ждать удара, а самим выбирать место для нападения. Правда, «маневренное пространство» сжато дорогами, по которым движутся фашисты, но и оно по сравнению с тем, что было недавно, — океан.

Козьянский держится ближе к Норкину. После того ночного разговора словно перевернулось что-то внутри Козьянского. И если раньше он старался держаться в тени, то теперь все время лез на глаза: ему хотелось совершить подвиг, может быть даже и умереть, но доказать, что командир не ошибся, поверив ему.

— И чего мы сюда поперлись? — бормотал ополченец со странной фамилией Заяц. — К своим прорываться надо, а не лезть волку в пасть. Командир-то, может, и орденок получит, а наши головы слетят. Ей-богу, слетят!

Козьянский покосился на Зайца и промолчал. Заяц появился в роте сразу после того как моряки расстались с Козловым.

— Разрешите, товарищ лейтенант? — сказал тогда Заяц, подходя к Норкину. — Определите до себя. Как прорывались, так я отбился от своих и все плутал по лесу, пока на вас не наткнулся.

Норкин проверил его документы, расспросил о командирах, Ленинграде. Ответы были правильными, документы не вызывали подозрений, и он направил его о первый взвод. Так Заяц оказался соседом Козьянского.

— Я здесь все тропочки знаю, — продолжал Заяц. — Мигом через фронт проведу.

— Не шебарши, — тихо сказал Козьянский. >

— Чего? — переспросил Заяц, забегая немною вперед и заглядывая в лицо Козьянскому.

— Замолчи, говорю, и не тревожь!

— А-а-а!.. Не любо — не слушай… Я-то на свете уже пожил. Тебя и других молодых жалко. О вас, дураках, забочусь Шли бы со всеми к фронту… Ну, ты! Полегче! — возвысил он голос, заметив, что рука Козьянского, сжатая в кулак, готова нанести удар.

Впереди показался матрос. Его правая рука поднята над головой. Норкин повторил его знак — и не стало роты. Попадали матросы, спрятались в кустах, залегли за пнями и ждут нового приказания. — Фашисты, — шепчет матрос Норкину.

— Где?

— Рядом, На дороге.

— Веди.

о Все больше и больше нежных зеленых красок на темной стене леса. Вот и поляна. Ее пересекает дорога со следами танковых гусениц. Несколько ворон, изредка каркая, лениво рвут клювами полусгнивший труп лошади. Но вот донесся треск мотоцикла. Вороны подняли головы и неохотно перелетели на деревья. Моряки еще плотнее прижались к земле.

Из-за поворота дороги не спеша выехали три мотоциклиста. Они едут медленно, всматриваются в лес и перебрасываются отрывистыми фразами.

«Эх, снять бы их!» — думает Норкин и тяжело вздыхает.

А шум нарастает. Теперь уже морякам видна легковая машина. В ней сидят офицеры. Они разговаривают, смеются. Так бы и дал очередь по золотому оскалу вон того плешивого обера!