Андрей Марченко - Терракотовые дни Страница 33

— Если бы я сам знал… А, может, оно и хорошо, что не знаю. Я ведь когда родился, не знаю. Гражданская война, разруха, беспризорщина. Говорят, когда меня подобрали, мне было лет семь-восемь. Имя свое знал четко, фамилию и отчество будто бы тоже сам назвал. Беспризорниками заведовало НКВД… Тогда еще шутили, мол, из беспризорников кадры себе готовит. Ну а потом все по накатанной дорожке — учеба, армия. Еще когда служил, пришла разнарядка — нужны кадры для милиции. А я стрелял хорошо, вроде не дурак… На завод идти не хотелось… В армии оставаться тоже было не с руки — маршировать не люблю, муштровать других — тем более…

— А откуда немецкий знаете?

— В приюте учили… Только знаете… Мне кажется, я его всегда знал. Будто не учил я его вовсе, а вспоминал. Я вам такое расскажу — не знаю как сейчас, но до войны на Волге целые деревни немецкие были. Вот и думаю — ведь запросто могу быть оттуда, может быть я сам немец, корни потерявший? Что говорит ваша расовая теория в таких случаях?

В ответ Ланге пожал плечами, но ничего не сказал. Бойко продолжил:

— А вы откуда знаете русский язык?.. Вы, часом тоже… Не русский ли?..

— Нет. Мои родители — немцы. Отец во время прошлой войны был военным советником в Китае. После объявления мира возвращался в Германию, но его задержали в Москве. Он стал работать при посольстве. Нянька моя была француженкой, которая всю жизнь служила у каких-то русских князей, и она пела мне песни на русском, на французском — но никогда на немецком. В двадцать втором отца отозвали, но я возвращался в Россию еще пару раз…

Они смотрели друг другу в глаза. Каждый вдруг поймал себя на мысли что в этом городе нет никого ближе, чем этот человек напротив. И оба из этой мысли сделали вывод парадоксальный — город дрянной, дурацкий, надо из него как-то выбираться…

В это трудно поверить, но будто в старом, скверном кино прошлое уже устроила им одну встречу. Только память обоих вымарала этот момент за ненадобностью. И даже вспомни они об этом — говорить бы постеснялись.

Произошло это в 1919 году, в Самаре.

Поезд с востока следовал без табличек: откуда и куда. Последнее было неизвестно ни пассажирам, ни проводникам. Шел без расписаний, поскольку расписаний тогда не было.

Времена были неспокойные, и поезд шел под сенью всевозможных флагов: нейтральной Швейцарии, обратным этому стягу, флагом Красного креста, под германским триколором. Набегающий ветер трепал британский Union Jack и американские звезды и полосы. После Омска сняли только голландский и французский — их цвета могли быть истолкованы превратно.

Но даже это не гарантировало покоя — мужчины курили трубки и толстые сигары, сжимали в карманах "бульдоги", каждый прожитый день отмечали стаканчиком. Детям в этом пути не отказывали ни в чем. Хотя к тому времени припасенные китайские мандарины стали гнить, заботливые мамаши покупали у бабок на перроне сладости и пироги — с чем бог пошлет.

Знающие люди рекомендовали брать пироги с горохом, капустой, хоть с пшенной кашей — но ни в коем случае с мясом: в лучшем случае мясо могло быть собачьим. А может статься и человеческим.

Поезд в Самаре стоял долго — город был сравнительно спокойным, и перед рывком на запад пытались увериться, что все спокойно — путь чист.

Уже неизвестно зачем на перрон пробрался Володька — вероятно, вывело мальчишечье любопытство. А может, хотел найти от господ проезжающих окурки потолще, подороже.

И в окне третьего вагона он увидел мальчишку, своего сверстника. Тогда они первый раз посмотрели друг другу в глаза, через двойное оконное стекло.

Отто как раз доедал очередной мандарин. Володька тоже не был голоден — с утра на конюшне ему отсыпали каши. Оба были сытыми, чуть встревоженными, но вполне довольными днем текущим.

Чувствуя безнаказанность и уют, маленький Отто показал оборванцу язык. Володька недолго думая скрутил обидчику кукиш. И побрел по своим делам.

Так и завершилась их первая встреча.

Когда время подошло к часу ночи, Бойко поднялся:

— Я, пожалуй, пойду…

— Куда же вы?

— К себе домой… Мне, знаете ли, больше идти некуда.

— Вы, действительно, смелый человек, Владимир. Я бы, вероятно, не смог…

Бойко устало отмахнулся:

— Мне просто надоело бояться….

Он поднялся. Накинул пиджак. Пошел к двери.

— Дежурный меня выпустит? — спросил он, стоя у порога.

Ланге кивнул. Бойко он проводил до лестничной площадки, затем смотрел, как тот спускается по лестнице. Слышал шаги, слышал, как за Владимиром закрылась дверь.

Затем пошел обратно. Но не зашел в комнату, дошел туда, где коридор обрывался на полуноте.

Немного постоял над обрывом. Город был где-то там, внизу, скрытый в темноте.

Ланге подумал о чем-то своем, затем расстегнул штаны и уподобился скульптуре известной, хотя и неприличной[28]. Мог бы пойти в туалет, но ночью он всегда приходил сюда, для того, чтоб почувствовать себя сильней.

Это была, конечно, не вершина мира, но чем-то напоминало…

А Бойко шел назад, по уснувшему городу.

Но на Итальянской его догнал трамвай. Бойко запрыгнул на подножку.

— Куда едем?.. — спросил он.

— А тебе куда надо? — вопросом на вопрос ответил вагоновожатый.

— На Кантемировку…

— Ну, значит, поедем на Кантемировку. Садись!

Бойко сел на сиденье справа, у окошка. Кроме него в салоне никого не было. Он постарался вспомнить, когда последний раз ездил трамваем — получился конец июня, когда он ехал в военкомат…

Этот трамвай был нелогичен, неуместен, а потому и прекрасен.

И трамвай ехал, грохоча на стыках, позвякивая колоколом. Ехал с ярко освещенным салоном, хотя вокруг стояли спящие дома, уличные фонари, выключенные из соображений не то светомаскировки, не то из экономии.

Трамвай шел на запад, скоро он перевалил через мост над рекой Галькой и въехал в Кантемировский район, на Кантемировку.

Но никто тот трамвай не видел — некому было. И, расскажи жителям города, что ночью улицами колесил настоящий трамвай, никто бы и не поверил.

Но звон трамвайный врывался в их сны, им снилось, что за окнами весна, мир… Что завтра на работу, а этот дурацкий трамвай не дает спать…

Спокойного сна…

У оружейника

У города Миронова было множество пригородов. Их названия особой оригинальностью не отличались — Новоселовка, Волонтеровка, Черемушки, Пятихатки. Еще вокруг города в старые времена появилось множество греческих выселок. Молодые переселенцы свои новые городки именовали совсем так же, как назывались города, в которых они родились: Феодосия, Керчь, Крым.

Хуторки разрастались, становились селами. Рос и город, то и дело включая в свои границы то один, то другой поселок.

Но имена районов оставались неизменными, если только их не переименовывали в имя какого-то руководителя партии или, что обидней, в честь какого-то юбилея.

Где-то посредине меж Мироновым и Новой Феодосией еще до революции выбрали место для свала отходов металлургии — шлака. На шлаковую гору, с завода, где-то раз в три часа ходили составы. Расплавленный шлак сливали, даже днем зарево было видно за десяток километров, а ночью оно и вовсе отражалось в небесах, казалось, облака наполнены огнем, они горят.

Рельсы проложили чуть дальше и замкнули в кольцо под Новой Феодосией. В поселок стала ходить "кукушка" — пригородный поезд в четыре вагона и с локомотивом — паровозом-танком.

Когда немцы вошли в город, путь оказался разрушен в трех местах — два раза по полотну отбомбился пикирующий бомбардировщик, да при отступлении успели взорвать мост над шоссе. Еще в одном месте немецкие саперы нашли фугас — вытащили его "кошкой" и рванули в овраге.

Но, восстановив полотно, немцы его использовать не стали — шлак сваливали на заводском пустыре, благо объемы были поменьше, чем до войны, да и варили так, что в шлаке металла не оставалось.

Соответственно, вагоны "кукушки" остались на запасном пути, возле самого заводского забора.

И если поезда не ходили вовсе, то путь остался.

Кроме железнодорожного полотна к Новой Феодосии вело три автомобильные дороги, но все они после дождя превращались просто в болото. Средняя, к тому же, петляла через сады, кои охраняли стаи одичавших собак. Даже днем ею пользоваться было страшно.

Железная дорога шла по насыпи и всегда оставалась сухой да безопасной.

Колесник вышел по ней в сумерках, планируя к темноте быть в Феодосии. Шел, перекинув через плечо пиджак и надвинув кепку на затылок, — будто рабочий возвращался домой, пройдя ту заводскую проходную.

Но, дойдя до Феодосии, в поселок входить не стал, а, пройдя мост, тут же свернул на Набережную.

Впрочем, только того и названия, что улица называлась Набережной. А так — дорога, местами совмещенная с пляжем, дома только с четной нумерацией.