С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас Страница 36

Мотоциклист курил и думал и девушке. Кто она такая? Куда едет? Надо бы ее подвезти… Она ведь не откажется. Возможно — им даже по пути. Предложить? Но есть ли смысл с ней заговаривать? Вечером он должен быть на взморье и встретиться с приятелями, которые закажут столик в кафе. Вдруг она едет в обратную сторону, и он попадет в глупое положение… А все-таки, отчего бы не предложить? Но ведь приятели, как только дознаются, что он терял время на какую-то деревенскую дурочку, будут смеяться до колик.

Мотоциклист закурил новую сигарету. Он старался не думать о девушке, которая сидела за столиком, все поглядывая украдкой на него.

Вдалеке громыхнул гром.

— Гроза идет, — сказала буфетчица, снова открывая журнал мод. — Целую ночь гремело. А вы грозы не боитесь?

— Нет… — буркнул он.

— Я-то ужас до чего боюсь, — она показала в улыбке золотые коронки. Ее грудь едва умещалась в платье. — Когда мы жили в деревне — просто не знала, куда деваться в грозу. В городе не так боязно.

— В городе молния не убивает.

— Интересно, почему?

— Не знаю.

От удара грома задребезжали стекла в окнах закусочной.

— Вам лучше переждать грозу, — сказала буфетчица, поднимая нарисованные брови. — Недели две назад молнией молочный пункт сожгло. Увидите, когда поедете. Такой черный дом без окон. Вы далеко?

— Далеко.

— На взморье?

— Да.

— Ах, до чего же я вам завидую! — вздохнула она. — А я-то торчи тут каждый день.

В нос ударило крепкими духами. Мотоциклист глядел на ее крутую грудь, на мягкие, обнаженные руки.

Вдруг он вспомнил девушку и обернулся. Ее уже не было в закусочной. Девушка ушла.

— Сколько с меня? — торопливо спросил он.

Буфетчица сказала.

Мотоциклист расплатился и нахлобучил шлем с очками.

— Поедете? А может, грозу переждете? — буфетчица многообещающе улыбалась. — Дождь-то ведь тут как тут…

— Всего хорошего!

Он выбежал из закусочной и огляделся. Девушки не было видно. Она исчезла, как будто сквозь землю провалилась. Над городком опустилось сумрачное, иссиня-черное небо, которое рассекали мечи молний.

Мотоциклист еще раз огляделся. Напрасно. Городок словно вымер.

Тогда он натянул длинные, черные перчатки, завел мотор и помчался прямо в грозу.

Ослепительно пылали молнии, озаряя его красный, блестящий шлем. Ревел мотор.

Летя на страшной скорости, он снова вспомнил девушку и подумал: встретит ли он ее когда-нибудь. Наверное, никогда.

БЕРЕГ СОВСЕМ РЯДОМ

Пляж и дюны, поросшие осокой, кишели людьми; их было так много, что становилось не по себе от мельтешения этих полуобнаженных тел и обилия раздутых животов и обвислых грудей — всего, что обычно скрывает одежда. Рты раскрывались и снова закрывались; зубы перемалывали пищу; десятки транзисторов кричали про тоску и желтый подводный корабль; вопил ребенок; конфетные обертки планировали в мусорные ящики; рыгал обожравшийся мясник; юная модельерша ерошила волосы на груди лежащего рядом мужчины; увядший старик искал в песке свои очки; дама с тройным подбородком стригла когти на ногах, а солнце, не прикрытое ни облачком, жарило без передышки, и Балтика стала ровной и скучной, словно огромная лужа; вода у берега была грязная, слишком уж теплая, полная водорослей; выброшенные ленивой волной, они воняли на берегу.

Зной и ленивая зевота.

Он пришел на пляж, остановился и долго озирался в поисках свободного места, чтобы положить одежду. Все занято, человек к человеку, сотни тел, и загорелых, и белых. Взгляд скользнул по дюнам.

Он шагнул обратно на дюны.

Снял сорочку, снял брюки. Солнце обожгло его мускулистое тело, пропитанное тяжелой усталостью. Усталость таилась и в сердце, и была она какая-то странная, давящая. Две бутылки вина минувшим вечером не смогли ее смыть. Усталость проникала в его душу, и та впитывала ее, как впитывает песок морскую воду.

Зной и ленивая зевота.

Вдруг пляж зашевелился: в море накричал перепуганный человек. Три молодца бросились в воду и быстро поплыли к нему. Спектакль продолжался недолго: все казались разочарованными, когда молодцы выволокли на берег пузатого, лохматого человечка. Это был какой-то парикмахер. Он шел, схватившись за пузо, выплевывая морскую воду, стонал и охал больше, чем нужно, потому что был необыкновенно озабочен своей ничтожной жизнью и не мог это скрыть от других.

Море влекло к себе.

Юноша все глубже входил в воду. Когда вода дошла до груди, он нырнул, потом выплыл и, размашисто загребая сильными руками, устремился вперед. Перед ним сверкало золотом море, и линия горизонта почти сливалась с ровной поверхностью воды.

Он удалялся от берега, вода светлела, исчезали водоросли, муть, бутылочные наклейки и вся та грязь, которую тысячи людей оставляли каждый день в море. В двухстах метрах море совсем изменилось, и ему стало хорошо в хрустально чистой воде.

Он плыл и плыл — медленно, не торопясь, повинуясь неясному соблазну, который уводил все дальше от шумного берега. Голоса притихли. Иногда он переворачивался на спину и смотрел на пляж, который теперь стал желтым полотном, испещренным цветными пятнами. Точки и пятна; одни лежали на месте, другие передвигались. Пестрая и далекая абстракция, как картина Джексона Поллока.

Теперь они остались вдвоем — он, юный, и старая Балтика. Ему не хотелось возвращаться к берегу. Вперед, только вперед! Что-то гнало его, и он скользил по животворной воде, упруго отталкиваясь руками и ногами; хорошо было плыть, не думая об опасности, и о том, что все-таки придется повернуть назад.

Назад? Почему — назад?

Он будет плыть без конца. А когда не хватит сил, и тело нальется тяжестью металла, он станет медленно погружаться, в последний раз взглянув на солнце, висящее над головой, и будет погружаться долго, без страха и горя, пока не достигнет чистого дна и не встретится с камбалой, лежащей на боку. Там — морские сады; там он и останется. Обретет покой и свободу.

Так и будет. И никто не заметит, не хватится его.

Никто? Он вспомнил: в шесть часов свидание. Она будет ждать.

Он взмахнул руками и перевернулся на спину. Чайка с криком полетела к берегу. Его взгляд проводил ее, и вдруг ему почудилось, что там, далеко на берегу, на вершине дюны, стоит она, в зеленом платье, и изо всех сил машет ему белым платком — тем самым, что он купил ей на именины.

Его губы зашептали:

— Назад! Надо вернуться.

Потом он повторил еще раз:

— Да, надо вернуться. Она будет ждать.

Медленно, словно тюлень, он погрузился в воду, заглянул в зеленоватый полумрак,