Андрей Дугинец - Стоход Страница 37

— Где Гриша? — холодея от ужаса, спросил Санько.

— Нету! Нету моего сыночка! — в ответ ему зарыдала Оляна.

По коридору с топорами пробежали Ясинский и Егор Погорелец. Догадавшись, что они спешат на помощь тем, кто ломает двери в углу, Санько побежал за ними. В конце коридора, где было несколько одиночных камер, топорами работали учитель и два мужика с панского двора. Одну за другой выломали двери угловых камер. Но и там не оказалось ни души.

— Вот эту! — коротко распорядился учитель.

И мужики бросились к дубовой двери, окованной толстым листовым железом.

Лязг, грохот, гул — и через несколько минут дверь сорвали с петель. На полу камеры вплотную один возле другого лицом вниз лежали десять связанных мужчин и три женщины. У всех рты были заткнуты тряпьем и завязаны ремнями. Но Гриши не было и здесь.

В полдень где-то на дороге из Пинска грянул духовой оркестр. Звуки походного марша разорвали пелену туч. Над лесом показалась голубая полоска лазурно-чистого неба. Полоска эта быстро расширялась, давая простор ясному полуденному солнцу.

Все ближе, все громче торжественный армейский марш. Он нарастал и приближался быстро, как рокот первого весеннего грома.

Морочане побежали навстречу, полезли на крыши хат и сараев. На груше, возле дома Сибиряка, гирляндами повисли ребятишки.

В конце улицы, словно костер, вспыхнуло красное знамя, а за ним сверкнули под солнцем трубы оркестра и показались стройные ряды красноармейцев. Морочанские парни и девушки хороводом вышли навстречу и запели «Катюшу».

Оркестр быстро перестроился на «Катюшу». Солдаты подхватили песню. И голоса морочан и красноармейцев слились в такой дружный хор, будто бы они много лет неразлучно пели вместе.

А когда батальон вошел в село, морочане увидели деда Сибиряка рядом с командиром, шедшим за оркестром. Дед Конон, правой рукой придерживая свое ружьишко, висевшее за плечом, а левой широко размахивая перед собой, шел спорой походкой бывалого солдата-ходока.

Гриша задыхался. Шарф, которым Левка заткнул ему рот, вызывал тошноту и не пропускал воздуха. Нос от уксуса распух и, казалось, совсем закупорился. Гриша дышал часто, судорожно, как в агонии. Он старался подтянуть колени ко рту и вытащить проклятый шарф. Но связанные ноги не сгибались. Хотелось закричать во всю силу. Разорвать себе грудь.

А на улице песня.

«И кому там так весело? Разве ж до песен, когда нечем дышать?! Воздуха! Немножко бы! Глоток воздуха! А там хоть умереть…» В дверь бьют чем-то тяжелым. Крики. Ругань.

«И чего они там стучат? Или кого-то опять бьют в камерах?»

Загремела и настежь распахнулась дверь. В глаза узника ударило солнце. В кабинет коменданта вбежали сразу несколько человек. Впереди учитель Моцак, Санько, мать и загорелый юноша с красной звездочкой на зеленой фуражке и винтовкой в руках.

«Красноармеец!» — догадался Гриша и всем телом рванулся навстречу.

Но от этого потерял последнюю возможность дышать. Слезы подступили к горлу. Глаза сами закрылись.

Санько, выхватив изо рта шарф, начал торопливо развязывать веревку. Но она так затянулась, что развязать было, невозможно.

Красноармеец сорвал с винтовки штык-кинжал и одним взмахом разрезал веревку.

Гриша разбросал руки по полу и глубоко, всей грудью вздохнул. Еще. И еще.

Как хорошо!..

Никогда он еще не испытывал такой радости от того, что может свободно дышать. И только теперь понял, что самое большое счастье на земле — это свободно дышать.

Голубое апрельское утро обещало погожий, теплый денек. Да и на душе у Гриши было светло и легко: впервые в жизни шел он с дедом пахать не арендованный у пана какой-нибудь сухой бугор, а свое собственное, полученное от новой власти, настоящее пахотное поле.

Широко размахивая левой рукой и склонив отяжелевшую от дум седую голову, дед Конон шагал быстро, стремительно, по-солдатски. На молодой траве, густо выбеленной инеем, оставались сочные зеленые следы его огромных растоптанных лаптей. Гриша наступал на эти следы и радовался, что не отстает. Правда, он шел так, что лоб вспотел. Но все же успевал шагом, а не бежал, как бывало раньше. Через два-три года Гриша догонит деда ростом и тоже станет первым скороходом на селе. И тогда всю семью будут звать не просто Багны, а Багны-Скороходы.

И дед и внук молчали. Зато небо пело. Там, в голубой недосягаемой вышине, кипела жизнь, неугомонная, полная песен и радости, привольная жизнь жаворонка.

Подняв голову и приоткрыв рот, как в первый дождь, когда хочешь поймать губами прохладные крупные капли, Гриша слушал беззаботное пение жаворонка, жадно вдыхал густой, еще прохладный воздух весны. Он ни о чем не думал. Просто радовался всему, что видел и слышал.

А дед, прищурив заросшие седыми, колючими бровями глаза, по-хозяйски посматривал на Чертову дрягву и прикидывал, где следовало бы вырыть канаву, чтобы спустить болотную воду и осушить вековечную трясину.

— А что ж! — вслух рассуждал он. — Вода в этом году сошла рано. Лето будет сухое. Можно было б и осушить. Теперь никто не помешает. Только дружно взяться… А добрэнна будет земля. По сто пудов с закрытыми глазами возьмешь…

Вдруг дед заметил, что аист, шедший по болоту, как старый спесивый царь, что-то забеспокоился, начал туда-сюда водить головой, что-то высматривать в прохладном, безоблачном небе.

Где-то далеко послышался вибрирующий гул, напоминающий журчание ручья, пробирающегося по лесной чащобе. Гриша прислушался. Радостно улыбнулся.

— Дедушка, это самолет! Опять будет пускать на болото зеленый дым. Он комаров травит, чтоб лихорадки не было…

Но дед — ни слова. Он весь был занят мечтой об осушении болота, о будущем Чертовой дрягвы.

Звонкий вибрирующий гул быстро нарастал, и вдруг из-за желтой каймы лозняка вылетел светло-голубой двукрылый самолет.

Увидев железную птицу, аист пугливо присел, потом поспешно побежал по болоту и улетел.

— Ага! Боишься? — обрадовался Гриша. — А то задирал голову, как ясновельможный!

Самолет долго кружил над болотом, покачиваясь с бока на бок, но зеленого дыма не пустил. Когда он улетел, Гриша в оправдание ему сказал:

— На росу не стоит пускать отраву. Вот подсохнет, он снова прилетит и все запорошит комариной смертью.

Дед и на это ничего не ответил. Но теперь его мысли были заняты уже другим: он начинал беспокоиться, почему не видно Санька с конем.

Остановились. Приложив к глазам шершавые скрюченные пальцы, дед внимательно осматривал невысокий ольшаник, в котором должен пастись конь. А Гриша замер позади. Приоткрыв рот, он жадно ловил звуки, каких дед и не подозревал. Гриша подслушивал радостный, мало кому понятный лепет молодой травки, которая только что была придавлена огромными лаптями деда и теперь распрямлялась, выравнивалась.

— Неужто домой уехал? — вслух раздумывал Конон Захарович.

Гриша встрепенулся.

— Нет! Санько не такой! Он не подведет! — И, осмотрев свежевспаханную делянку Козолупов, Гриша обрадовался: — Дедушка, гляньте, торба на бороне. Он где-то тут…

Подбежав к невысокой корявой березке, росшей между болотом и пахотным полем, Гриша влез на нее и во весь голос позвал:

— Санько-о-о!

В ответ из лозняка вылетела стая крачек и, кружась с оглушительным криком, улетела прочь.

Опять стало тихо. Гриша позвал еще раз. Из-за пригорочка, поросшего редким лозняком, донесся свист, а вскоре послышался и конский топот.

После раздела панского имущества Конону Багно пришлось совсем породниться с Козолупами: на два двора им досталась одна лошадь да и землю нарезали рядом. Работать решили по очереди. Кто сегодня работает, тот и кормит коня до следующего утра. Вчера Санько пахал свое поле, а ночью пас. Дед Конон тревожился, не останется ли конь голодным: все-таки хлопец еще не настоящий хозяин. Но когда Санько появился верхом на маленьком шустром гнедом коне, дед сразу понял, что зря беспокоился, а Гриша, глядя на раздутый живот Гнедка, нарочито громко воскликнул:

— Эх ты! Вот это напас! Хорошую траву нашел? Где?

— Там, — кивнул Санько.

— В ольшинах? Где от Барабака когда-то корову прятал?

— Угу, — Санько вынул из кармана винтик с гаечкой. — Помнишь?

— Это тот, что ты потерял, когда Барабак гонялся?

— Целых два года пролежал в траве и ничего.

— Заржавел.

— Не беда! Я его золой почищу, станет как новый.

Санько с такой любовью осматривал свою находку, что Гриша невольно вспомнил, как сам он радовался когда-то гармошке, подаренной женой арестованного учителя. Это было давно. С тех пор он больше ничему так не радовался… Санько хоть через два года нашел свою потерю. А он…

Гриша украдкой глянул на свои покалеченные пальцы и спрятал руки в карманы. Он потерял такое, что уже никогда не найдешь…