Андрей Дугинец - Стоход Страница 38

Придирчиво осмотрев коня, дед Конон остался доволен:

— Напас, прямо скажу, по-хозяйски.

Выслушав одобрение скупого на похвалу старика, Санько попросил разрешения посмотреть первую борозду.

— Чего ж, смотри. Я сглазу не боюсь, — простодушно ответил дед.

Втроем быстро запрягли коня в плуг, лежавший на меже. Взяв Гнедка под уздцы, Конон Захарович сам повел его на свой участок.

И вот она, родная, теперь уже навеки своя земля!

Десять гектаров. Целых десять гектаров!

В начале поля дед остановил коня. Снял брыль. Глубоко, всей грудью вздохнул так, словно хотел выдохнуть все свои беды, все долголетние мытарства. И, к удивлению Гриши, истово, как самый заядлый богомолец, трижды перекрестился.

— Слава тебе господи! И у нас теперь свой ковалок земли!

Граница земельного участка Конона Багно была теперь перенесена далеко от болота, на бывшее панское поле. Но дед с особой любовью смотрел именно на низину, между старым вербовым пнем и разросшимся за прошлое лето кустом осоки.

Когда делили землю, Багно предлагали участок возле конюшни, на залежи. Старый хлебороб знал, что земля там такая, какой не найдешь во всей Морочне — унавоженная десятилетиями, — и все же не согласился, попросил вернуть ему его собственный, издавна «свой ковалок». А раз уж по новым законам положено каждому двору не меньше десяти гектаров, то пусть прирежут тут же рядом от панского поля. Жалко было старому пахарю расставаться с крохотным клочком земли, политой потом и кровью, «ковалком», с которым связано все самое хорошее и самое плохое на долгом, нелегком веку.

Осмотрев свое старое поле, дед оставил внука возле коня и перешел на ту половину надела, куда раньше не смел даже ступить ногой. Вдоль и поперек обошел новый участок. Обмерил шагами. Копнул постолом и набрал полную горсть серой, как зола, влажной земли. Долго мял ее, пересыпал из ладони в ладонь. Понюхал. Наконец попробовал рукой на вес и высыпал так бережно, так благоговейно, словно это была не земля, а уже готовая, хорошо очищенная, крупнозернистая рожь. И лишь после этого вернулся к плугу.

Первая борозда получилась ровная, как туго натянутый шнур. Санько зачарованно смотрел на умелую работу и почесывал в затылке.

— И у тебя так же ровно получилось? — лукаво спросил Гриша.

Санько отрицательно махнул давно не стриженной, лохматой головой.

— Значит, и жизнь весь год будет кривая, — убежденно заявил Гриша. — Когда первая борозда прямая, то и жизнь пойдет ровная, спокойная. Правда, дедушка?

— Э-э-э, — скептически протянул дед Конон. — Наперед не угадаешь, какая она будет, жизнь, ровная чи кривая. Никогда не угадаешь.

Грише такое маловерие казалось обидным для новой власти, которая вернула им все хозяйство, отнятое когда-то панами. Он удивленно и даже со страхом покосился на согнутую спину уходящего по борозде деда и упрямо шепнул другу:

— Это правда! Все так говорят.

— Угу, — согласился Санько и понуро ушел домой.

Обидно было Саньку, что нет у него ни отца, ни деда, что никто его не учил хозяйничать, до всего приходилось доходить самому. Там, где люди брали умением и сноровкой, он набивал кровавые мозоли. Там, где другие пользовались готовым, он должен был изобретать, придумывать заново. Плохо без отца. Очень плохо…

Вторую борозду дед Конон начал, только выждав, когда Санько скроется в лозняке. Плутовато посмотрев по сторонам, старик переставил плуг на добрых полметра вправо от межи и тронул коня вожжой.

— Дедушка! Это ж мы — лишнее, — тревожно прошептал Гриша и в ужасе оглянулся, не видит ли кто.

Дед молчал.

Конь дугой выгнул костлявую спину и низко опустил голову. Роняя пену с узды и надсадно хекая, он шел так поспешно, словно тоже понимал, что захватывает лишнее.

— Дедушка! — опять заговорил Гриша. — Это ж не наше…

— Ковалочек прихватить у пана — не беда! — дед кивнул так задорно и весело, что лицо его показалось внуку помолодевшим на много лет.

И все же Гриша возразил:

— Так это ж теперь не панское!

Дед остановил коня. Устало отер вспотевшее лицо. С сожалением посмотрел на ровную, черную борозду.

— А правда… — согласился он, хотя в глазах его еще не погас блудливый огонек.

Гриша впервые видел такую озорную, плутоватую улыбку на вечно хмуром, морщинистом лице деда.

— Не верится, что у нас теперь столько земли! Совсем не верится!

Но даже после этого признания дед продолжал пахать чужое. И лишь когда довел борозду до конца, сказал нарочито беспечно:

— Да не бойся. Это ж земля Гири. За темное дело получил он ее у пана еще прошлой весной. У него теперь двадцать гектаров. Половину смело можно разделить между бедными.

Гриша брел по глубокой свежей борозде, надеясь, что дед устанет и разрешит ему пахать. Но старый пахарь, дорвавшийся до любимого дела, забыл обо всем на свете и так навалился на плужок, будто бы и сам вместе с лемехом хотел влезть в мягкую, рассыпчатую, хорошо подготовленную весенним солнцем почву.

Лишь вспахав половину поля, дед дал коню отдохнуть и сам присел на плуг.

Только что вспаханная сочная земля парила густо, привольно дышала всей своей широкой, могучей грудью. Чуть приметный болотный ветерок густо гнал по полю мелкие стайки тяжелого сизого пара. Как поземка, этот пар прижимался к земле, полз тонкими, юркими змейками, игривыми дымками резвился вокруг больших рыжих комьев, ждавших бороны. Казалось, что в свежих, еще пахнущих молодым огуречным рассолом бороздах дымят, разгораются маленькие очажки. И в каждом очажке зарождается загадочная, новая жизнь.

Немного передохнув, дед Конон начал нарезать борозды для стока воды.

Посей полешук на ровном поле, как это делают в других краях, у него не только ничего не вырастет, а вместо пашни к осени получится болото. Дождей здесь выпадает столько, что земля не успевает впитывать. Вот и научились хлеборобы избавляться от лишней влаги: по вспаханному полю через каждые два-три метра нарезают борозды для стока воды и только потом боронят и сеют. Рожь в этих бороздах обычно выходит хилая, бледная — вымокает. Зато на избавленной от лишней влаги полоске она поднимается буйная, зеленая, колосистая. Борозды эти, конечно, много отнимают урожая. Но без них в краю дождей и туманов не обойдешься.

Нарезать борозды надо тоже умеючи, чтоб вода в них не застаивалась, а быстро уходила с полей. И дед Конон делал это безупречно. Гриша даже залюбовался ровными, чистыми, словно подметенными веником канавками, остававшимися за плугом деда. Соскучился старый пахарь по вольной работе на земле, истосковался и теперь отводил душу за все утерянное, за все несбывшееся в долгой неудачной жизни.

— Что, Сибиряк, чужую землю пашешь?

Дед и внук так увлеклись работой, что не заметили, как подошел к ним высокий хмурый человек с винтовкой на плече и пистолетом за поясом.

Старый Конон поднял глаза, вдруг натянул вожжи, остановил коня и, как подкошенный, сел на плуг.

— Ле-о-ов-ка! — узнав бывшего полицая, протянул Гриша и выронил кнут.

Он хотел сказать что-то еще, но не мог, словно Левка опять, как тогда в кабинете коменданта полиции, заткнул ему рот шарфом. Сухой, туго скрученный комок застрял во рту и не давал свободно дышать. Не шевелясь и не сводя глаз со своего заклятого врага, Гриша стоял за спиной деда.

— Ну! — холодно и люто уставились на Гришу чем-то тяжелым налитые совиные глаза. — Как пальцы? Зажило, как на собаке?

Гриша отвел глаза, чтобы скрыть свою ненависть, и спрятал правую руку в карман: не хотелось, чтоб этот гад, разбивший вместе с пальцами все самые отрадные надежды, еще и теперь глумился, любовался своей «ловкой работой».

— Теперь можешь играть на гармошке, сколько влезет! — дразнил Левка.

Гриша невольно глянул под ноги своего врага и увидел сапоги. Порыжевшие, избитые, но те самые, подкованные железом сапожища, которые растоптали его гармонь. Стало холодно, жутко. Вспомнились слова Левки: «Змею можно посадить за пазуху, если вырвать жало». Потом хруст пальцев под железным каблуком и резкая огненная боль. При этом воспоминании правая рука Гриши вздрогнула. От пальцев до локтя пробежали мурашки. Он сжал кулак, но не вытащил его из кармана.

«Налетела бы милиция!» — стиснув зубы, подумал Гриша.

Он не просто думал о милиции, а мысленно перенесся к деревянному дому районного отделения и, глядя на вывеску, как на икону, молил, уговаривал начальника скорее догадаться и прискакать на Чертову дрягву. Но вокруг, насколько видел глаз и слышало ухо, не было ни топота скачущих коней, ни говора людского, ни даже птичьего щебета.

Ехидно улыбаясь, Левка вошел в борозду, сел на свежий пласт против деда и нарочито громко спросил:

— Ну, как без панов, без хозяев?

Надо было бы смолчать, уклониться от прямого ответа. Но дед Сибиряк не умел притворяться, криводушничать.