Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 38

— Да из нашего села там никого и не было.

— Как не было, а Кесирт?

— Кесирт в тот день была дома. Она только сегодня сюда пришла с мельницы. Я ее видел, говорит, что мать приболела, она за ней ухаживала. Это ее и спасло. А то эти безбожники, говорят, пристают к молодым да красивым.

— Да, Кесирт красива — сучка! Полжизни отдал, чтобы с ней ночь провести.

— Ой, размечтался, идиот.

— А что она замуж не выходит, ведь бегают за ней, как жеребята за кобылой.

— Правильно делает. Бегают, предлагают стать второй, третьей женой, да еще растить пять-шесть мужниных детей… Она еще молодая, да и не дура, свое счастье найдет.

— Да что ей искать, небось трахается потихоньку. Что ей терять — жеро, есть жеро.

— Не болтай глупостей. Она достойная женщина… Вон все говорят, что муха к ней не пристанет. Ходит, ест, спит только со старухами.

— Да ладно, знаешь ты все… Все эти женщины кахпы, а она небось первая.

— Ну ты пойди, если смелый, ей это в лицо скажи… Помнишь, на веселье зимой она Цинциева Шарпудина чуть не зарезала — люди вмешались, а тебе она за эти слова язык и еще кое-что отрежет.

Кругом засмеялись. Один Цанка сидел серьезный, смотрел печально в догорающий костер.

— Да пошла она к черту… У меня вон куры дохнут. Не знаю, что даже делать. Может, завтра домой вернусь. Все равно торговли никакой нет… И поменять не на что. Из города ничего не везут.

— Давайте спать. Утром, что Бог даст, так и будет… Цанка, благодарим тебя и твоего дядю за сытую еду. Пусть это Бог зачтет как жертвоприношение.

— И вам спасибо, односельчане… Спокойной ночи.

Ночью, подстелив под себя шкуру зарезанного барана, спали поочередно. Перед рассветом, потеснив друг друга, плюнув на баранов, заснули. Когда проснулись — солнце поднялось довольно высоко. Уже с утра было душно. Под дружный сон сытых молодых людей и собак бараны на рассвете разошлись пастись. Все помятые и разбитые от жесткого ложа, еще не придя в себя от сна, Цанка и Курто, проклиная весь свет и тупоголовых овец, бросились их искать. К счастью, те паслись скученно совсем рядом. Ночевавший на базаре народ двигался для утренних нужд и умывания к реке и обратно. Мужчины шли в основном поодиночке, женщины группами. Мужчины спускались к реке прямо напротив базара, женщины уходили далеко вверх по течению реки, там наиболее густо росли кустарники лещины, шиповника, терна. Из Махкеты пришла небольшая делегация местных жителей. Требовали, чтобы все расходились по домам на ночь. Жаловались, что базарный люд и их скот испоганили всю окрестность, что вода в реке стала вонять отходами. Получилась небольшая перебранка. Получив организованный отпор от разъяренных торговцев, махкетинцы убрались ни с чем, пригрозив, что пожалуются Советам, а те, как и в Грозном, арестуют всех.

К радости молодых людей в это время на телеге подъехали Арачаев Косум и его сын Ески. Привезли с собой много еды. Цанка в двух словах описал ситуацию, в конце виновато рассказал, что из-за голода съели одного барана.

— Правильно сделали, — улыбаясь отреагировал дядя.

Затем он повелительным жестом махнул рукой, отвел сына и племянника в сторону.

— Вы когда-нибудь слышали, что мы, Арачаевы, между собой ругались? — тихо шипел он недовольным голосом. — Нет. И не услышите… А вы — не успели вылупиться, стали выпендриваться. Что о вас люди подумают?… Прежде всего вот этот твой друг Курто… Позор!… Стыдно!… Чтобы впредь этого не было, нас и так мало, а вы еще между собой ужиться не можете… Теперь запомните… Запомните на всю жизнь… Жить надо вместе и по-братски. Ты, выродок, — он указательным пальцем мотнул в сторону своего сына, — будешь молчать, даже если он будет на тебе дрова колоть. Понял?

Ески едва мотнул опущенной головой.

— Чтобы больше я этого не слышал, — продолжал уже более спокойно и громко Косум. — Вы братья, и других у вас не будет. Потом он, не говоря ни слова, подскочил к Цанку, ощупал его карманы, вытащил из них вонючий кисет с махоркой.

— Еще раз это увижу, тебе тоже уши надеру. Понял? — обращался он к Цанке.

— Это не мое, — тихо отвечал тот.

— Неважно чье… Какой пример ты молодым показываешь?… Ну ладно, вы пока перекусите, а я пройдусь по базару, — сказал он, уходя в толпу людей, и не успел еще скрыться, как облачко сизого дыма зависло лениво над его головой.

Более часа побродив по базарным рядам, Косум усталый, потный возвратился к молодым родственникам. Выражение лица у него было растерянным, рыжие усы с редкой проседью обвисли, меж глаз легла глубокая щель.

— Да, творится что-то кошмарное, — сказал он, глядя под ноги, как бы оглядывая свои щегольские хромовые запыленные сапоги. — Что эти твари хотят с нами сделать… Совсем совесть потеряли. Жить не дают… Вовремя не расстреляли всех этих мерзавцев поодиночке, теперь будем жить под их каблуком… Да, ну и дела… Ужас какой-то.

Он еще долго сидел, о чем — то думал, качал головой.

— Ладно, мы-то свое отжили, а что с вами-то будет, — продолжал Косум, оглядывая сына, племянника, их друга. — Будем надеяться, что Бог сжалится над нами… Может, и образумятся эти выродки.

К полдню зной усилился. Назойливые мухи не давали покоя ни людям, ни животным. Усталые от жары и от тревожных ожиданий люди не спеша покидали базарную площадь, ища покоя в тенистой прохладе у горной реки. Торговля не шла. Все были встревожены. Ждали вестей из Шали и Грозного.

— Делать здесь, конечно, нечего. Наши бараны здесь никого не интересуют, — сказал вдруг Косум. — Однако чтобы старший не ругался, Цанка и Ески оставайтесь до завтрашнего обеда. Посмотрите, может, что и получится. А я с Курто поеду домой. Его мать волнуется. Два раза уже приходила — справлялась… К вечеру, по прохладе, погоните баранов попастись, а то умрут они у вас с голоду, и на водопой поведите… Короче, завтра, если ничего не изменится, трогайтесь обратно… Пока здесь не до торговли.

Как только телега с Косумом и с Курто исчезла из виду, Цанка вскочил.

— Так, Ески, присматривай за баранами, а я пойду посмотрю, может, кто купит их, — сказал он, внимательно оглядывая себя.

Первым делом двинулся не на базар, а в сторону реки. Долго умывался, чистил свои изношенные, порванные с внутренней стороны у подошвы чувяки, влажной рукой протирал пропыленную одежду, думал совсем не о баранах, а о встрече с ней, днем и ночью только о ней и думал. Никому не говорил о своей страсти, даже другу. В глубине души выстраивал различные отчаянные планы, вплоть до того, что уедет он с Кесирт хоть куда. Лишь бы быть вместе с ней.

Ровно в полдень он оказался меж базарных рядов. Прилавки ломились от изобилия товаров. Все чем-то торговали. Никто ничего не покупал, даже редко кто ходил между рядами. Скоропортящаяся продукция гнила, воняла.

С минарета селения Махкеты послышался голос муллы, призывающего людей к полуденной молитве, голосили петухи, где-то рядом истошно мычала корова, в стороне яростно спорили-кричали, перебивая друг друга, женщины, у забора в пыли с раскрытым ртом, полным желто-зеленой блевотины, вокруг которой медленно ползали жирные мухи, лежал обшарпанный, побитый мужчина. Было жарко, грязно, пыльно.

— Цанка, — окрикнул женский голос молодого человека.

Он обернулся, увидел знакомую старуху.

— Иди сюда, Цанка, купи что-нибудь, а то уже четыре дня никто ничего не берет… Ты что здесь делаешь? — скороговоркой голосила она, глядя снизу вверх на Арачаева, прикрывая рукой глаза от солнца.

— Здравствуй, — ответил Цанка, не глядя в сторону старухи, а водя глазами по рядам, — пусть твоя торговля будет благодатной. — Какая здесь торговля. Убытки одни. Одно успокаивает, что у всех так. Общее горе — как праздник… А ты что, Кесирт ищешь?

От неожиданности вопроса Цанка встрепенулся, в упор глянул на старуху.

— Она в конце того ряда, под навесом. Там ее ищи, — продолжала она, улыбаясь недоумению юноши.

Цанка хотел что-то возразить, пойти в другую сторону. Но он ничего не сказал, а ноги помимо его воли сами повели его в указанное старухой место. Он еще больше вспотел, и ему почему-то стало еще более жарче. Он торопился, вытягивая шею, хотел поскорее увидеть любимую. И в то же время волновался несказанно, внутренне сжался, дрожал. Считал, что от этой встречи, от этого разговора зависит его судьба, его жизнь. Он считал, что жизнь — это Кесирт. Только с ней, только рядом, только она одна. Навсегда… Остальное низость и серость. Бестолковая суета и трата времени…

Кесирт первая заметила длинного Цанка. Видела, как он беспорядочно, жадно рыскает голубыми, сощуренными от солнечного света глазами. Она невольно улыбнулась, платком быстро вытерла пот с лица, машинально рукой поправила волосы под косынкой, свела вместе раздвинутые от жары под широким платьем ноги, выпрямила согнутую спину, принимая горделиво-надменную осанку.