Василий Еловских - Вьюжной ночью Страница 39

— Слова-то? От бессонницы вот… Вот… Заря моя, зоренька, серый петух на насесте, возьми крик-сы и бессонницу у раба божия… Как тебя? — спросила она строго.

— Что как?

— Как звать-ту тебя?

— Ну, Евгением.

— У раба божия Евгенья, отнеси в темные леса, быстрые воды, желтые пески… Аминь!

— Ясно, — удовлетворенно проговорил Женя. — Только вы сказали «крик-сы». Что это такое — «крик-сы»?

— А крик, крик. Робенка крик.

— А зачем добавлять «сы»?

— Ды крик.

— Брось, — засмеялась Гутя, — ничего она тебе не пояснит.

— От лишая тоже… — продолжала бабка, видать вошедшая в охоту. — Лиши, лиши, поди к Мише, здеся те не быть, бело тело не марать, желтой кости не видать. — И закончила скороговоркой: — Пойди на острова и на желтые болота. Аминь!

— Здорово! — воскликнул Женя. — Вы гений, бабушка.

Гутя стукнула его по руке:

— Не смейся!

— Вы и сейчас больных заговариваете? — спросил он, чувствуя какую-то противную вкрадчивость в своем голосе.

— Я-то? Где уж! Заговаривала, когда молодухой была. А теперь вон к докторам бегут. У докторов почти всякое слово помогат. А ране-то — ко мне да к Дуняшке Мясниковой.

— Это к той карге, к Федотовне, — пояснила Гутя.

— Помню, сердилась я на Дуняшку шибко, уж больно хотелося мне одной. А тут она под ногами путается. — Старуха хихикнула, но вместо хихиканья у нее получилось короткое хриплое «хык», похожее на кашель.

Из длинной путаной старухиной речи Женя понял, что в соседней деревне Буньковая живет знахарка по имени Василиса, та «все ишо травой пользует и наговоры знает».

И Женя пошагал в Буньковую, до которой было около десяти километров, решив, что до вечера успеет и туда и обратно.

Это была уже совсем скверная дорога, автомашины по ней не ходили — слишком узка, слишком завалена сугробами; только кое-где за ветром проглядывали следы полозьев, а то — снег, снег, снег, как просека, только не прямая, а странно кривая: шарахается налево, направо, порой даже обратно вроде бы поворачивает и — снова вперед, будто прокладывал дорогу эту вдрызг пьяный возница. Не сразу, но Женя понял: они по-своему умны, эти «пьяные» извилины дороги, — отворачивают от болот, чащоб, речек. Кругом лес — сосны, ели, березы, кусты, валежник, как всегда бывает в нехоженой тайге, много валежника; все перемешано, густо, угрюмо, дико, покрыто снегом, в тихую погоду, видимо, пугающе безмолвно, а сейчас бушует: глухо шумят, скрипят и постанывают от ветра деревья; сухой снег не падает, а носится и носится возле земли, кружится и подпрыгивает.

Он сначала не понял, что это: сквозь снеговую пелену проглядывал черный округлый предмет, и Женя, вздрогнув, почувствовал какой-то особый, не от мороза, холодок на спине, замерло сердце — парню показалось, что его дожидается медведь. Вторая мысль была обнадеживающей: «Он не стал бы дожидаться». Это был старенький грузовичок, завязший в сугробах, засыпанный снегом, без шофера. Женя открыл дверцу кабины, и на него дохнуло безжизненным запахом металла и бензина. Он знал: на таежных дорогах Сибири нередко можно встретить брошенные машины, их обычно вытаскивают другими машинами, иногда тракторами, а если случится такая беда где-то далеко, среди больших снежных навалов, то грузовик стоит и стоит, всеми забытый. Потом он темные пеньки принял за волков. Ему даже показалось, что пеньки движутся. Плюнул от злости, и плевок отбросило ветром на пальто.

И все же волков он увидел, когда вышел к Иртышу, широченной в этих местах реке, один берег которой был высок, обрывист, а второй — пологий, весь в кустарнике. Они бежали возле кустарника один за другим, большеголовые, ходко, опустив длинные пушистые хвосты, бежали, плоховато различимые в снежной кутерьме, будто призраки. Он никогда не видел живых волков, только на картинках. Но понял — они! Их было штук пять; вроде крупных собак и почему-то черного цвета. Черные волки. Нет, он не слыхал о таких. Он слыхал только о серых. Впрочем, эта пустяковая мысль пришла ему в голову уже потом, в деревне, а сейчас он, не на шутку перетрусив, остановился. Мысли… Какие они бывают суматошные, стремительные. «Выломать деревце и отбиваться», «Волки боятся металлического звона. У меня только монеты», «Залезть на сосну». Последняя мысль ему показалась наиболее разумной, и он ринулся было к дереву, но волков уже не было, они скрылись из виду. Снова пошел, с опаской, ругая себя, шаманов, знахарок и проклятую пургу, так частую в этих местах.

Огромный синеватый в белых мечущихся крапинках-снежинках Иртыш делал тяжелый, ленивый поворот вправо, а жалкая дорожка-кривуля, по которой Женя шагал, смешно и испуганно шарахнулась от реки куда-то влево, за холмы. Воздух становился все более плотным, тяжелым и обжигающим, таким, какой бывает только в лютые сибирские холода. За всю дорогу он не встретил ни одного человека, — мертвая машина, стонущий лес, темные тени волков, ветер и снег. И все. Ему казалось: остановись он на миг — и застынешь. Хотелось отдохнуть, сесть, прижаться к сосне, согнуться и поспать, поспать. Сперва немножко хотелось, потом больше и больше, и вот уже нет терпения… Он не стал чувствовать на лице мороза и ветра. Уснуть хотя бы на десять минут. Хотя бы на минуту. Он понимал, что это значит, — эта минута будет для него последней. И он побежал. Побежал, задыхаясь, злясь на свою слабость и усталость.

В Буньковой был медпункт. Пока фельдшерица, стараясь помочь, — он обморозил щеки, пальцы ног и рук — торопливо выискивала что-то в шкафу, Женя приложил руки к раскаленной печке-голландке. Боль пришла не сразу, а через сколько-то минут, пришла разом, острая, невыносимая. Никогда в жизни он не испытывал такой мучительной, адской боли. Чудно… Не одна, а две мысли терли ему мозг: когда прекратится боль? до чего много здесь приборов, медикаментов, как чисто, опрятно в этой захолустной лечебнице…

Оказалось, он шел в Буньковую зря — Василиса умерла еще в позапрошлом году. Никто не мог сказать, что-либо толком о ее знахарстве. Судя по всему, старушка занималась этим делом давным-давно и, видимо, втайне. Внучка Василисы, вертлявый подросток, с ухмылкой посматривала на длинноногого очкастого парня, и когда Женя, балясничая, подшучивая, спросил, не осталось ли какой травы от старухи, — это надо для краеведческого кружка, — девчонка засмеялась, пошла в чулан и принесла грязно-серую тряпку, завязанную узлом. В тряпке была измельченная сухая трава, похожая на обыкновенную сенную труху. Немножко — две-три столовых ложки.

— А от каких болезней, не знаешь? — весело спросил он.

Она ответила тоже весело:

— Бабушка говорила, что это лекарство от болтовни.

— Думаешь, помогает?

— Бабушка говорила, что да. Принимай до еды утром и вечером.

Он скользнул взглядом по окнам. На улице носился ветер со снегом. Безлюдно. Наверное, от этой безлюдности, мороза и пурги, а еще оттого, что ожидалась невеселая обратная дорога, Василисина изба казалась Жене какой-то необыкновенно уютной и милой.

Да, конечно, в здешних местах когда-то водились и знахари и колдуны, им верили, их боялись, и они, видать, порядком зарабатывали на шарлатанстве, но это было когда-то.

Разговаривая с девчонкой, он все время ощущал что-то слегка тягостное, неприятное. Нет, девчонка тут была ни при чем. Просто у него отчего-то остался нехороший осадок; он пытался осознать причину этого и не мог, и лишь когда она спросила: «Обратно пойдешь?» — Женя понял вдруг… Полчаса назад он остановил на улице милиционера — выяснить, где дом Василисы. Тот спросил, как бы между делом, откуда Женя прибыл, зачем. Милиционер тоже был не буньковский и появлялся здесь, как и в других ближних деревнях, наездами, но знал всех местных жителей наперечет и зорко присматривался к приезжающим. Женя ответил. Голос у него был простуженный, прерывистый и недовольный, прямо скажем — подозрительный голос. И милиционер произнес стереотипную милицейскую фразу:

— Пройдемте, гражданин.

Они недолго беседовали; прощаясь, милиционер извинялся, улыбался, однако настроение у Жени было все же слегка испорчено. Теперь он сердился уже не на милиционера, тот знал свое дело, а на себя: к чему это тягостное чувство, нытик, жалкий неврастеник?

Он сегодня усвоил еще одну истину: незнакомая дорога кажется куда длинней, чем знакомая: до Тарасовки он дошел сравнительно быстро и без происшествий.

До отъезда оставалось еще часа два. Походив по деревне и оценив на собственном опыте правдивость старинной пословицы «Ожидание — хуже пытки», он зашел в клуб — бывшую церковь без купола, где, судя по объявлению, написанному кривыми буквами на куске фанеры и прибитому на наружной стене здания здоровенными гвоздями, чтобы не сорвало ветром, должны были быть массовые игры и танцы. Игр не было и вроде бы не предвиделось, только танцы. Под баян. Танцевали три-четыре пары шустрых девушек, почти девочек; у стен, возле беспорядочно наваленных стульев и скамеек, — в клубе был большой зал, где смотрели кино, проводили собрания, репетировали и танцевали, — сидели взрослые девки, принаряженные, немножко смешные от своей напускной серьезности и чинности, а возле терлись парни.