Василий Еловских - Вьюжной ночью Страница 40

Пришла Гутя с двумя подружками, хотела повернуть направо, но, увидев Женю, который сидел слева, поколебалась было и села с ним. Подружки, пристроившись возле Гути, разговаривали между собой, не обращая на нее внимания, — создавали условия.

— Сегодня мы с мамой стирали. Устала, — сказала Гутя.

Видать, она всегда была на диво откровенна. Женя подумал, что уж кому-кому, а Гуте каждый день, наверное, приходится нелегко.

— Послушай, а где у тебя отец?

Он спросил об этом так, от нечего делать, но, взглянув на нее, понял, что вопрос неприятен ей.

— Бросил? — снова спросил он, уже тихо, сочувственно.

— Что мы, тряпки, что ли? Убежал в город… с шлюхой тут…

Отвернулась. Рассердилась. Волосы у нее свисали на лоб, почти закрывая правую бровь. Вот так же свисают они и у Маргариты. Хотя нет. У этой тонкими слипшимися клоками — так получилось, а у той нарочито небрежным, холеным локоном.

Долго сердиться Гутя не умела и, повернувшись, сказала:

— Как-то чудно в жизни бывает. Вот моя мать, к примеру, такая хорошая женщина и, говорят, красивая когда-то была, а почти весь век прожила одна. А другая бабешка злая, ленивая, неряха, и рожа — как у обезьяны, а смотришь, куда с добром мужика отхватит. И если разойдется, сразу второй, третий присватываются.

Вошли трое парней. В середине — хмурый здоровяк с длинными руками и длинным носом, похожим, как показалось Жене, на клюв дятла. Раскачивается, ухмыляется. Крикнул:

— Привет, красотки! — Постоял, комедиантски приложив ладонь к уху: — Я не слышу ответа на вежливое приветствие.

— Оглох, наверное, — сказала Гутя.

Все засмеялись, даже баянист, обтиравший усталое потное лицо платком.

— Я до тебя доберусь, Гутька! — погрозил кулаком здоровяк. — Тошно те будет вместе с твоим хахалем.

«Это про меня, — подумал Женя. — Какой-то шут гороховый». Он заметил, как парень раза два стрельнул по нему злобным взглядом.

— Ой как страшно! — отпарировала Гутя.

— А сжалася, как лиса в клетке. Уж думаешь, по какой дороге побегут твои ноги.

— Нашелся храбрец на девок да на овец.

— Могу и ухажорам мозги вправить.

«Что он лезет?» — начал сердиться Женя.

— Собирались хвастуны допрыгнуть до луны, — продолжала словесную перестрелку Гутя.

Баянист заиграл краковяк. Танцующих на этот раз было много, они закрыли собою и здоровяка, и его приятелей, усевшихся у противоположной стены.

— Это сын Федотовны Санька, — сказала Гутя. — Шофер на грузовике. Пьянчужка и баламут. Но работает, между прочим, неплохо. Они обое Мясниковы — и Санька и Федотовна — работяги, что скажешь.

Странная эта Гутя: только что раздражалась, готова была съесть Саньку, а сейчас говорит бесстрастно и глаза веселые.

— Работяги, но все для себя. Картошки у них — завались и всяких других овощей тоже. Корова породистая, до двадцати пяти литров дает. Телку держат, свиней, овечек, куриц. Даже гусей. Излишки — в город тянут, машина-то всегда под рукой.

— Она же не его личная?

— За таким разве уследишь? Да это все можно и по пути… Девки, между прочим, поглядывают на него. И танцует он здорово.

Жене были неприятны слова «Танцует здорово». Сам он танцевать не умел, а плясал так, что у людей, глядевших на него, появлялась на лице ехидная улыбка: «Уж хоть не выходил бы ты, длинноногий».

— Ребята побаиваются его. Драться любит. Смехи: поранится когда — кричит: «Мне не страшно, у меня доктор домашний».

Санька с дружками куда-то ушел, и Женя обрадовался, но вскоре они вернулись и были уже явно навеселе, кривлялись, грубо и пошло шутили, обнимали девок. Санька много танцевал, нарочно смешно дрыгая ногами.

— Пойдем, что ли, потанцуем, — сказала Гутя.

— Я не умею.

— Но? — удивилась она. — Нет, в самом деле?

— В самом деле.

— А я почему-то думала, что все городские хорошо танцуют. На уборку к нам студенты приезжали. Наробятся, а все ж таки танцевать им обязательно надо.

Он хотел сказать, что и в городе ребята самые разные, но замолчал, увидев Саньку, который, набычившись и грубо отстраняя танцующих, шел к ним пьяной, развязной походкой.

— Че к ней пристаешь? — прохрипел Санька, недобро смотря на Женю.

— Ничего не пристает, сам ты отстань! — крикнула Гутя.

— Сиди, жужелица!

— Ты чего обзываешься? Уходи отсюда!

— Выйдем на улицу, потолкуем. — Он вульгарно мотнул головой.

— Не ходи! — сказала Гутя.

— Гуть-ка!..

— Отвались!

— Что вам нужно от меня? — как можно строже спросил Женя.

— Пой-дем!

— Еще раз повторяю, что нужно? Говорите здесь.

— Пошли на улицу.

— Никуда я не пойду.

— Трусишь? Нет, пойдешь! Тока на старух налетать мастак.

«На мать намекает, — подумал Женя. — Это она ему…» Но даже в этом нелепом положении он не обошелся без шутки: «Научные исследования всегда сопряжены с опасностями».

— Оставьте меня в покое.

Санька схватил Женю за руку и потащил к двери. Женя оттолкнул его.

— Ах ты, муха дохлая!

— Да что это такое! — закричал Женя. — Ты пьян. Ты хулиган. Уведите его!

Танцы прекратились.

— Не надо, Сань, — просил Мясникова один из его приятелей, стараясь закрыть собой Женю. — Давай спляшем, Сань.

Санька отшвырнул приятеля и опять схватил Женю, на этот раз за борта пальто.

Он сжимал борта с лошадиной силой и смотрел так, будто хотел проглотить или, по крайней мере, в порошок стереть Женю. Жене стало страшно, и, видимо, оттого он закричал еще сильнее:

— Ну, ты за все ответишь!

— Чего пристал? — подскочила к Саньке Гутя. — Отпусти! Отпусти, тебе говорят. — Она стала отдирать Саньку от Жени.

— Уйди, Гутька! Слышь?

Какой-то парень в стороне злобно хихикал и радостно твердил: «Вот счас, вот счас…» И странно: этот противный голосишко Женя слышал лучше всех других, более громких голосов.

Подбежал баянист и тоже начал отдирать Саньку от Жени и уговаривать, но уже командным голосом:

— Товарищ Мясников, прекратите безобразие! Товарищ Мясников!

Визжали девчонки.

Женя безуспешно пытался вырваться, с ужасом чувствуя, что, пожалуй, вот-вот заплачет. Уперся руками в грудь Саньки, рванулся и чуть не задушил себя; крикнул, сам не зная что, и ткнул Мясникова коленом в брюхо. Ткнул слабо, желая лишь как-то воспротивиться и не быть куклой. А Санька рассвирепел:

— Ты бить меня… глиста очкастая?! Бить меня!..

Он ударил кулаком, как чугуниной, Жене по носу и, распаляясь, заорал на весь клуб, заматюкался. Его схватили баянист и двое парней, но он отбросил их и снова со всей силой ударил Женю по лицу. У Жени упали очки — и все вокруг покрылось туманом, стало неясным, расплывчатым. Он даже расслышал, как под Санькиным валенком хрустнуло стекло очков. Этот хруст озлобил Женю больше всего, и он, простонав, ринулся на противника, замолотил кулаками. Санька схватился за глаз. Женя решил, что пора бежать, но в этот же миг был отброшен к стене, спиной на перевернутые скамейки.

— Да держите его, мерзавца! — крикнула Гутя.

Санька успел еще раза два пнуть лежащего Женю, и тут его схватили, оттащили к двери. Некоторое время продолжалась возня и слышались Санькины непристойные ругательства, но вот возня прекратилась, только вздохи и сопение, затем стало тихо. И в странной тишине этой раздался веселый басистый голос:

— Ты чего, чего распетушился-то?

Как потом выяснил Женя, это был тракторист лет сорока, увалень и молчун, из тех людей, о которых издревле говорят: косая сажень в плечах, медвежья сила — и который, подобно большинству крупных, могутных мужиков, отличался незлобивостью и добродушием. За трактористом сбегали девчонки.

Гутя привела Женю к себе. Было уже около одиннадцати, когда он, отлежавшись, вскочил с кровати и начал умываться. Все еще болела спина, здорово он ударился о скамейку, под глазом синяк, губа опухла. В очках осталось только одно стекло, и то с паутинками-трещинами.

Надел очки и чуть не заплакал: теперь он совсем плохо видел. Так и будет… пока не приедет в город и не купит новые очки.

На печи похрапывала Гутина мать, выставив костистые ноги.

Вернулась Гутя, уходившая куда-то, и сказала, что автомашина давно ушла, а другой не предвидится. Гутя дозвонилась до Новодобринского и попросила телефонистку передать Жениной тетке, чтобы та не ждала племянника.

— Я не сказала о драке…

Внимательно оглядела его.

— Какой-то ты стал другой. В очках серьезный шибко. А сейчас смешной.

Ему было немножко стыдно перед ней: повалился в клубе, как тумба; надо было бить, бить, ведь у него тоже есть силенка, а он выжидал, упрашивал, трясся, жалкий трус, интеллигентишка. Скрипнул зубами от злости. Раньше он никогда не дрался: на него не нападали, а сам он тоже ни на кого не лез. Драться — дикость, но и размазней выглядеть…