Федор Абрамов - О войне и победе Страница 39

Возможно, одной из причин долгого молчания на эту тему и отсутствия прижизненного издания этих заметок является данное Абрамовым при поступлении на службу в ОК НКО «Смерш» АрхВО письменное обязательство: «Хранить в строжайшем секрете все сведения и данные о работе органов и войск НКВД, ни под каким видом не разглашать их и не делиться ими даже со своими ближайшими родственниками и друзьями…».

Впереди были полгода войны, но Абрамова не оставляло стремление к знаниям. 27 ноября 1944 года он представляет рапорт на имя начальника ОК ОКР «Смерш» АрхВО майора Рудиченко, в котором высказывает намерение поступить на заочное обучение в Архангельский педагогический институт, в связи с чем просит запросить руководство отдела документы об окончании им трех курсов филологического факультета ЛГУ. Такой запрос в ЛГУ был направлен.

Прошел без малого год. Отгремел салют победы. К Мавзолею на Красной площади были брошены стяги поверженных немецких боевых соединений. Советские люди возвращались к мирной жизни. В августе 1945 года в адрес начальника ОКР «Смерш» Беломорского военного округа генерал-майора Головлева приходит долгожданный для Абрамова ответ ректора Ленинградского государственного ордена Ленина университета профессора А. А. Вознесенского, в котором он категорично просит «направить для завершения образования бывшего студента 3-го курса филологического факультета… т. Абрамова Федора Александровича…»

Безусловно, профессор Вознесенский не ошибся, по окончании университета Абрамов поступает в аспирантуру и уже в 1951 году защищает кандидатскую диссертацию, с 1956 по 1960 год он заведует кафедрой советской литературы ЛГУ. С 1960 года Ф. Абрамов целиком посвящает себя художественному творчеству. Так и не состоялась возможная учеба Абрамова в стенах Архангельского государственного пединститута, но состоялся ученый-филолог и большой писатель, воспевший красоту северной земли и своих земляков, совершавших ежедневный подвиг в годы войны и послевоенных лишений.

Из приказа начальника Отдела контрразведки «Смерш» Беломорского военного округа генерал-майора Головлева от 2 октября 1945 года за № 153:

«На основании закона о демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии от 23 июня 1945 года увольняется из кадров Красной армии в запас по ст. 43 пункт «а» положения «О прохождении службы командным и начальствующим составом Красной армии», утвержденного постановлением ЦИК и СНК СССР от 22 сентября 1935 года – старший следователь ОКР «Смерш» БелВО лейтенант Абрамов Федор Александрович… (далее следуют установочные данные. – А. К.).

Зачисляется на учет по Ленинградскому Облвоенкомату. Аттестуется отлично.

Увольняется для завершения высшего образования».

22 октября 1945 года увольнение Ф. Абрамова из органов военной контрразведки подтверждено приказом начальника Главного управления контрразведки «Смерш» генерал-полковника Абакумова.

Так закончилась карьера Абрамова – контрразведчика. Начинался долгий, плодотворный путь писателя, принесший ему мировую славу, а нам, его землякам, невольное чувство почти родственной связи с абрамовскими героями и сопричастности с подвигом, совершенным этим поколением.

6 августа 2002 года сотрудники Регионального управления побывали на родине писателя в д. Веркола, поклонились его могиле и передали пакет с документами из личного дела сотрудника ОК «Смерш» Абрамова музею его имени. Среди документов: партийные и комсомольские характеристики, автобиография, личная корреспонденция, документ «Обстоятельства моих ранений», документы, связанные с восстановлением Абрамова на учебу в Ленинградском госуниверситете, выписки из приказов об увольнении Абрамова из ОКР «Смерш» Беломорского военного округа. Копии документов были вручены вдове писателя Людмиле Владимировне Крутиковой-Абрамовой. Акция стала одним из заметных событий культурной жизни области в 2002 году, привлекла к себе большой интерес центральной и региональной прессы. Впервые в распоряжении общественности, любителей и исследователей творчества писателя оказались уникальные документы – свидетели военной поры, открывающие завесу над малоизвестным периодом в жизни нашего великого земляка.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Вечерний Петербург. 1994. 21 янв.

Этот рассказ хранил Федор Абрамов в своем архиве как «первую пробу пера». Несомненно, в нем ощутима еще писательская неопытность. Но рассказ представляет интерес и как первый опыт писателя, и как документальное повествование об осенних боях 1941 года под Ленинградом, как свидетельство человека, который будучи в студенческом отряде народного ополчения сам пережил ту страшную осень, испытал все тяготы и ужасы ожесточенных боев, когда погибали сотни безоружных товарищей.

Сам Абрамов в зрелые годы признавался, что в первом рассказе он отдал дань дешевой романтике в том эпизоде, когда герой утоляет жажду девушки своей кровью.

В архиве Абрамова сохранился вариант начала рассказа:

«Я с моим приятелем лейтенантом, недавно вышедшим из госпиталя, лежали на пляже.

День был выходной. Жизнь в значительной мере выплеснулась сегодня на песчаные берега Сев. Двины. Знойный, дымящийся от тепла песок был облеплен фантастической смесью коричневых и белых, сильных и тощих тел, невероятным разнообразием трусов и волос. Немая тишь сковала голос и тело. Распятые жарой, залитые и ослепленные белым солнечным дождем люди, как подыхающие рыбы, судорожными глотками хлебали горячий воздух.

Было удивительно хорошо, если с реки потянет соленым приморским ветерком. Но Двина, как очарованная Даная под ласками солнечного Юпитера, беззвучно впитывала в себя небесное молоко. Маленькие яхточки с белыми парусами, бороздившие ее, казались белыми башенками, влитыми в белый жидкий свинец воды. Все тонуло в безграничной удушливой синеве. Как обычно в августе, пахло дымом и гарью.

Люди на пляже группировались сообразно своим вкусам и склонностям. Но мы с приятелем лежали одни молча и ни о чем не думали, изредка переставляя бока под обжигающую муть солнца. В голове ни одной мысли. Находишься в каком-то жутком и приятном плену гиперболизма(?). Кажется, что тело твое разорвало свою природную оболочку и приняло невероятные размеры. Какая-то сила отрывает тебя от земли и ты качаешься и плывешь под бездонным небесным парашютом.

Мой приятель лейтенант, после того как потерял на войне руку, стал угрюмым человеком. Ему был 21 год. Среднего роста, с широкой грудью и узким тазом, он производил впечатление атлета. И это правильно: до войны в Ленинграде он брал не один приз по плаванию. Серые большие глаза, прямые густые ресницы, пепельная шевелюра волос, прямой выпуклый подбородок и какой-то девический овал лица – словом он был красив. Истории его пустого рукава я не слышал. Об этом он не любил распространяться. Как-то между прочим он сказал мне, что руку потерял совершенно нелепо. Это вызвало во мне любопытство, но, зная характер моего друга, я сдерживался.

Мы уже собирались уходить, когда напротив нас из воды (а мы лежали почти у самой воды) вышли на берег две русалки и стали выжимать мокрые волосы. Я заметил, что у одной была тоненькая фигурка, затянутая в черное с белыми полосками шелковое трико. Смуглые ноги были удивительно правильной формы и маленькие полные ручки казались точеными. Подруга ее была значительно пространнее, но производила также приятное впечатление. Ее высокое белое развитое тело, белое трико и белокурые волосы служили хорошим фоном для ее маленькой подруги.

Само собой, я и мой приятель обменялись с ними парой шуток, а потом запросто предложили присесть. Девушки присели. Мой приятель, в прошлом поклонник донжуанщины, отряхнулся от скуки и, почувствовав себя в знакомой сфере, завел разговор. Лени как не бывало. Впрочем, я был вне разговора. Я все еще видел выход из воды этих двух наяд и с раскрытым ртом рассматривал водяные существа.

Маленькая русалка (ее звали Леной), у нее были синие-синие глаза и русые, волнистые волосы. С полуоткрытого рта с мелкими зубами еще не спала детскость. Ей было лет 18. Ее лицо с нежным румянцам, тоненькая шея и энергичный подбородок были облиты, как и все тело, ольховым загаром. Из мокрого блестящего трико выпирали маленькие тугие груди. Когда я стал рассматривать ее руки, маленькие с тоненькими пальцами, я заметил на правой руке, выше локтя, большой шрам.

Лена, когда она даже молчала, – а голос у нее был мягкий, бархатный, обладала какой-то невидимой вдохновляющей силой. Поэт нашел бы в ней живое вдохновение.

Подруга Лены, Клава, казалась ожившей статуей. Белая, она была вся в белом. Глаза у нее были совсем редкие – прозрачные, как вода.

Пока я рассматривал девушек, мой приятель и они перешли на «ты».

Война проникает во все щели жизни, даже в знакомства. Разговор зашел о войне, и когда были исчерпаны все общие темы, касающиеся войны, Лена попросила рассказать моего приятеля историю своего ранения. Тот было насупил брови, замолчал, но, размякший под ласковым взглядом Лениных глаз, сдался (уступил).